Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

— Ах, вот как, — улыбнулся нотариус и только сейчас обратил внимание на Януша. Сделав рукой покровительственный жест, он продолжал:

— Итак… «панна Зофья Агнешка Згожельская, законно проживающая…» Где? — обратился он к девушке.

Зося не поняла.

— Где проживаете? — спросил Шушкевич.

Зося опустила глаза.

— Не знаю, — сказала она.

— Пока что проживаем в Коморове, — торопливо вставил отец.

— Но если мы продадим Коморов, то неизвестно, где будем жить, — твердо сказала Зося.

Януш с удивлением посмотрел на нее.

— Но если… — начал он.

Его прервал Шушкевич:

— Пан нотариус, запишите: Коморов.

— Вот и прекрасно, — умиротворенно сказал нотариус. — «Законно проживающая в Коморове, гмина Жуков, уезд Сохачевский, и Януш Теодор Станислав Мышинский, законно проживающий…»

— В Варшаве, по улице Брацкой, дом двадцать, — подсказал Шушкевич.

Записывая адрес, нотариус бросил печальный взгляд на княгиню, словно укоряя ее за то, что она не принимает участия в совершаемой сделке. Мария беспомощно улыбнулась в ответ и отодвинула от себя ручку зонтика.

Один только Шушкевич, как и подобает деловому человеку, расспрашивал о третьем параграфе ипотеки, о долгах, налогах и тому подобном. Разумеется, все оказалось в порядке. Когда дело дошло до вручения суммы, «в получении каковой панна Зофья давала расписку пану Янушу Мышинскому», Шушкевич извлек из кармана пачку банкнот и вместе с Згожельским пересчитал их за столиком, стоявшим у стены. Нотариус Ольшовский сделал вид, что не замечает этого, и спросил у Марии:

— Вы давно в Варшаве, княгиня?

Януш тем временем смотрел на Зосю. Она сидела в своей белой полотняной шляпке, хмурая, решительная, безучастная, и смотрела в окно; там на фоне голубого неба над Капуцинской носились ласточки. И вдруг Януш почувствовал, что ему очень нравится эта девушка, им овладело безудержное желание побродить с ней по улицам Варшавы или по коморовскому лесу. Заглядевшись на Зосю, он даже не заметил, как нотариус кончил читать акт и подал Згожельской перо, показывая обозначенное крестиком место, где она должна была подписаться: «Зофья Агнешка Згожельская».

Затем нотариус обратился к Янушу:

— Будьте любезны, вот тут, рядышком, с перечислением всех ваших имен, граф.

Януш, не привыкший так подписываться, пропустил «Теодор» и тихо рассмеялся.

— Это ничего, ничего, — сказал нотариус.

Подписав акт, Януш снова взглянул на Зосю. Она была все такой же хмурой, только густой румянец разлился по всему лицу, покрыл даже лоб и шею. Все начали прощаться.

— Вот вы и владелец Коморова, — сказал нотариус, подавая Янушу руку. Но тот был так тронут низким и взволнованным голосом девушки, что охотно выписал бы тут же дарственную на имя Зофьи Згожельской. Он крепко пожал протянутую ему руку и снова увидел серые, глубокие и печальные глаза.

— Пойдем, папочка, — сказала она отцу.

Шушкевич и Януш задержались, чтобы заплатить пошлину, но когда Згожельский с дочерью были уже у двери, Шушкевич подбежал к ним.

— Послезавтра мы с графом Янушем будем в Коморове, — громко провозгласил он. — Состоится возведение на престол нового хозяина, — объяснил он Билинской.

Януш подумал, что уж слишком бесцеремонно они им командуют. Розовое платьице скрылось за дверью.

III

Семейство Голомбеков занимало на улице Чацкого огромную квартиру с высокими потолками, немного мрачную и заставленную мебелью, которую отец Франтишека покупал, что называется, без ладу, без складу. Вступив во владение всем этим хозяйством, Оля начала освобождаться от ненужной рухляди. Часть вещей она сдала на хранение, кое-что подарила милой пани Кошековой, старшей сестре мужа, жившей на Праге. В комнатах стало просторнее, из гостиной вынесли тяжелые диваны со спинками в дубовой оправе, а вместо них вкатили большой рояль Блготнера, удачно купленный на углу Мазовецкой. Тетя Михася получила собственный кабинетик направо от входной двери и там принимала своих гостей: сестру, пани Кошекову, с которой они подружились, и пани Шимановскую (урожденную Воловскую — так же как и знаменитая пианистка), занимавшую апартаменты этажом выше. Голомбек чуть свет уходил к себе в пекарню и кондитерскую, расположенную неподалеку, на углу Свентокшиской; маленький, полуторагодовалый Антось находился в детской, в конце длинного коридора, под надзором дипломированной воспитательницы панны Романы; а Оля чувствовала себя одинокой и когда блуждала по пустым комнатам, читала или присаживалась сшить какую-нибудь обновку ребенку, и когда по временам касалась клавиш и открывала ноты с песнями Вольфа и Дюпарка{55}. Недавно она разучила очаровательную песню Дюпарка «Invitation au voyage»[28], но даже послушать ее было некому, кроме разве прислуги, которая мыла окна в соседней квартире. Франтишек не мог оставить свою пекарню, а Оля не хотела без него ехать на дачу. Антося решили отправить на море в сопровождении воспитательницы. Тетя Михася уговаривала дочку тоже поехать, но Оля всякий раз только рукой махала. Свою вторую беременность она переносила тяжело, часто впадала в апатию, не хотелось ничего делать, даже двигаться. Она степенно расхаживала по комнатам и напевала вполголоса Дюпарка:

Mon enfant, ma soeur!Songe’à la douceurD’aller là-bas vivre ensemble,Aimer à loisir,Aimer et mourirAu pays qui te ressemble…[29]

Остановившись на середине просторной гостиной с отвратительными картинами, которые Франтишек так и не позволил убрать, она громко повторяла: «Aimer et mourir au pays qui te ressemble…» И знала: хуже всего то, что ни любить, ни умереть нельзя, да и не нужно; что нет на свете такой страны, которая была бы похожа на Казимежа. В самом деле, какая страна могла быть похожей на него? Родился он не то в Сокале, не то в Жешове. Для Оли, плохо знавшей географию Галиции, эти два города сливались воедино, а тамошние края были совсем незнакомы. И, конечно же, в них не было ничего общего с pays lointains [30] Бодлера. Не было там кораблей с высокими мачтами, не было там проникновенного высокого ля бемоль, которое нужно было взять пианиссимо на словах «ton moindre désir» [31], не было даже спокойного до мажор, которым заканчивалась песня. Эти понятия существовали только в поэзии и в песне, а там, в Сокале или Жешове, была железнодорожная станция с семафорами, будками и огнями; рельсы, вырвавшись из лабиринта стрелок, прямой линией устремлялись к недалекому горизонту. Около станционного здания стояли низкие каштаны или какие-то другие деревья, а на втором этаже помещались три квартиры, по одной комнате с кухонькой в каждой. В одной из этих квартир и вырос Казимеж. Отец вставал на работу в четыре часа утра, в восемь мать будила сына: «Казек, вставай, в школу пора!» И Казек шел в школу. Приезжал из деревни «дедуня» и привозил черный хлеб, две головки сыра, завернутые в белую тряпицу, и несколько мешков картофеля. Нет, Казек рос самым обыкновенным мальчишкой и не был похож ни на какую волшебную страну.

Эдгар в то время жил в гостинице и, узнав, что у Оли дома есть рояль, попросил разрешения приходить к Голомбекам играть и сочинять. Это внесло большое оживление в монотонную жизнь Оли. Она садилась на синий плюшевый диван в своей просторной спальне и, склонившись над голубой распашонкой для будущей дочурки (она не сомневалась, что это будет девочка), прислушивалась, как Эдгар перебирает пальцами клавиши, порой подолгу импровизирует, а порой, сыграв лишь несколько тактов или несколько аккордов, надолго замолкает. Она не осмеливалась спросить у Эдгара, сочиняет ли, записывает ли он эти аккорды, эти неизвестно что выражающие беспорядочные звуки, и только удивлялась, что из такого хаоса, из подобных эмбрионов может возникнуть какое-то гармоническое единство.

В тот день, когда Януш стал владельцем Коморова, он встретил на улице Эдгара, направлявшегося к Оле. Януш пошел с ним, и скоро они позвонили у высоких черных дверей с табличкой «Ф. Голомбек». Оля очень рада была их приходу, но стеснялась своего вида и к тому же испугалась: о чем они будут с нею беседовать? Эдгар всегда нравился ей, хоть она побаивалась его и удивлялась, что он еще снисходит до разговора с ней, такой глупой. Оля считала, что она совсем поглупела от своей любви к Ка-зимежу, а с замужеством лишилась всякой привлекательности. Эта мысль никогда не покидала ее, особенно на людях; тут она окончательно робела и не могла подыскать нужных слов. Януша она знала с детства, но в Варшаве и он показался ей каким-то другим, непонятным, окутанным таинственной дымкой.

Когда они втроем прошли в гостиную и сели в массивные кресла, каждый по-своему почувствовал вдруг свое одиночество: Эдгар, не освоившийся в Варшаве; Януш, растерянный, не знающий, чем заняться; Оля, душой постоянно пребывающая в каком-то ином мире. Сначала поговорили о том, что тогда занимало всех в Варшаве, потом умолкли. Приближался вечер, и в темноватой квартире Голомбеков стало мрачно.