Мой класс - Фрида Вигдорова

— А это меня Горюнов научил, — отвечал сияющий Ваня. — Знаете, как? Надо поскоблить карандаш — получается такая синяя пыльца, а потом взять её на тряпочку и по морю растереть. Выходит ровное, голубое.

— Очень хорошо выходит. Дальше — Игорь. Где он? Тоже одна из лучших карт. Александра Фёдоровна особенно отметила. Дима, о тебе и говорить нечего: превосходная карта. Одним словом, молодцы! Александра Фёдоровна очень довольна. Я думаю, к её приходу можно устроить выставку лучших карт.

— Я свою перерисую! — со вздохом сказал Глазков, один из немногих получивший тройку.

— Толя, может быть ты отберёшь лучшие карты?

— Нет, не могу, — был неожиданный ответ.

— Почему?

Молчание. Ребята переглянулись. Я посмотрела на Толю. Вот и сейчас он покраснел чуть не до слёз, но глаза его упрямо и твёрдо выдержали мой взгляд.

— Почему? — повторила я. — Ты чем-нибудь занят?

— Нет. Один из нас получил пятёрку за карту, которую не сам рисовал, — негромко, но отчётливо произнёс Толя. — Мне придётся отобрать и эту карту, а я не хочу.

— Ты уверен, что не напрасно подозреваешь товарища?

— Уверен.

— В таком случае, — сказала я, — мы не станем устраивать выставку.

Ребята зашептались. Ваня стоял растерянный и весь красный. Игорь, тоже покраснев, хмурился и кусал губы. Дима, сдвинув брови, смотрел на Горюнова. Встретив мой вопросительный взгляд, он, кажется, хотел что-то сказать, но тут же опустил глаза. «Но ведь это не о них речь, — сказала я себе. — Они и сами прекрасно рисуют». Я ещё подождала. Мне казалось, что вот сейчас кто-нибудь из ребят встанет и скажет: «Это сделал я».

Но никто не встал и не сознался.

«Кто же мог это сделать?» — преследовала меня неотступная мысль.

Вызывая ребят к доске, проверяя их тетради, я всё снова спрашивала себя: «Не он ли? Не этот ли?»

Я пересмотрела все карты. Пятёрки были у Кирсанова, Горюнова, Гая, Левина, Соловьёва и у других, которые очень недурно рисовали. Заподозрить никого из них я не могла. Что касается Выручки, то на его рисунки я обратила внимание ещё в начале прошлого года: отчётливые, ясные, строгие. «Вот кто будет из первых по черчению», думалось мне.

Конечно, моим ребятам не раз случалось набедокурить. Но до сих пор всегда бывало так, что стоило спросить: «Кто это сделал?» — и виноватый вставал и говорил: «Это я», и прибавлял, смотря по собственному характеру и по характеру проступка:. Я нечаянно, Марина Николаевна. Простите», Я не хотел, не думал, что так получится», «Сам не знаю, как это вышло», «А я не знал, что этого нельзя», или ещё что-нибудь в этом роде. Так было со «стрелком из катушки» — Румянцевым, так было с Серёжей Селивановым, который ухитрился разбить в живом уголке аквариум и сам огорчался больше всех. Этот сам прибежал к преподавательнице естествознания и повинился.

Так было с Савенковым, когда он испортил единственный наш рубанок. Однажды, обнаружив в диктанте Лукарева и Глазкова совершенно одинаковые ошибки, я спросила напрямик:

— Кто к кому заглядывал?

— Я!.. — после короткого молчания с тяжким вздохом ответил Федя. — Я сперва написал «тростник», а потом вижу — у Киры «тросник», взял и переправил…

Да, они всегда честно признавались в своих грехах. А тут…

— Толя, — спросила я как-то, застав его в библиотеке, где он старательно выбирал себе книгу, — я всё думаю: кто же у нас выдаёт чужую работу за свою?

— Я не могу сказать, — ответил он, краснея и глядя мне прямо в глаза.

— Но ты должен поговорить с тем, кто это делает.

— Говорил я ему. И Саша говорил и Дима, а он отвечает: «Не ваше дело».

Мы стояли рядом, углубившись каждый в свою книжку. Мне показалось, что Толя уже забыл о нашем разговоре, но он вдруг сказал:

— Я про это давно знаю. Мне противно было, но я молчал. А после диспута, знаете, Марина Николаевна, я подумал: нельзя молчать. Даже и не знаю, почему так вышло. Там ничего про это не говорили. Но только я подумал: раз вижу, что человек делает нечестно, какое у меня право молчать?

— Ты прав, — сказала я. — Мириться с подлостью нельзя. А это маленькая, но уже подлость.

— А из маленькой подлости в конце концов всегда вырастает большая, — вмешалась вдруг Вера Александровна, которая, как видно, давно прислушивалась к нашему разговору.

«Неужели тебе не стыдно?..»

— Напишите: «Длинный обоз медленно двигался по пыльной дороге; возы скрипели и покачивались». Разберите по членам предложения.

Игорь Соловьёв беспомощно глядит на доску. Запутался, безнадёжно запутался.

— Давай нарисуем схему, — говорю я.

Соловьёв стал медленно водить мелом по доске — и вдруг меня осенило: какие неровные, неуверенные линии… прямоугольник совсем кривобокий. Может быть, потому, что он волнуется, не понимает, как делать разбор?

— Сотри, перерисуй. Небрежно получилось.

Опять потянулись кривые, неряшливые линии.

— Возьми линейку, — сказала я.

Но и линейка мало помогла: схема была начерчена посредственно.

— Садись. Валя Лавров, к доске!

…А перед самым звонком я сказала:

— Соловьёв, останься, пожалуйста, после уроков.

Сорок пар глаз внимательно смотрят на меня: зачем? Что случилось? Горюнов и Гай смотрят особенно напряжённо, Ваня — с тревогой, Соловьёв — недоумевающе.

Но меня не сбивает с толку это недоумение. И как только мы остаёмся одни, я, не боясь ошибиться, говорю:

— Неужели тебе приятно, когда тебя хвалят за работу, которую сделал другой?

— Это вам Горюнов сказал? — быстро спрашивает он вместо ответа.

— Нет, я сама поняла. Ты рисуешь неважно. Ваня рисует очень хорошо. Твоя карта нарисована прекрасно Зачем ты это делаешь?

Он мнётся, теребит галстук.

— Мне Выручка сам предложил. Говорит: «Давай я тебе нарисую». А мне некогда было. Вот он и нарисовал.

— Это было только один раз?

Опять долгое молчание. Игорь колеблется:

— Н… нет, не один.

— Часто?

— Всегда, когда надо рисовать. Опыты по ботанике. Контурные карты Алексею Ивановичу. И вот эту… древнюю Грецию…

Я внимательно смотрю на него. Он низко опускает голову.

— Не стану объяснять тебе, как это скверно. Ты и сам прекрасно понимаешь. Неужели тебе не стыдно было перед товарищами, когда тебя хвалили, а они знали, что ты тут ни при чём?

— Никто не знал. Только Горюнов и Гай. И Кирсанов, наверно, догадался.

— А Горюнов откуда знал?

— Он научил Выручку писать нормальным шрифтом. И ещё научил раскрашивать карты так, чтоб получался ровный цвет. Выручка и себе и мне так делал. Горюнов увидел и говорит: «Это ты не сам рисовал». А какое ему дело?

— Почему ты тогда не сознался? Разве ты не знаешь, что у нас ребята всегда сами говорят? Помнишь, когда Селиванов разбил аквариум, он сам пришёл и сказал. А ты что же, боялся наказания?

Снова долгое молчание.

— Совестно было, — говорит он наконец.

На следующий день первых двух уроков у меня по расписанию не было.

Со звонком на большую перемену я пошла в свой класс, откуда только что вышел Алексей Иванович, и… остановилась на пороге. У ребят чуть ли не драка: все кричат, машут руками. Первое, что мне бросается в глаза, — встрёпанный, злой и красный Борис, побледневшее, но тоже злое лицо Соловьёва и полное решимости лицо Толи.

— Что у вас тут происходит? — спрашиваю я. — Что случилось?

— Соловьёв назвал Горюнова ябедой, и Соловьёва за это стукнули как следует, — отвечает Борис.

— Кто стукнул?

— Я, — без малейшего смущения говорит Саша Гай.

— Поздравляю тебя. Это, конечно, лучший способ доказать свою правоту. А за что ты назвал Толю ябедой, Игорь?

— А зачем он нафискалил вам про карту?

Чувствуя, что бледнею, я спрашиваю Игоря:

— Ты мне веришь?

— Верю, — отвечает он не сразу и не глядя на меня.

— Так вот, я повторяю тебе, что Толи мне ничего не сказал. Больше того: я спрашивала его, и он сказал, что ответить не может. Я тебе вчера объяснила, что всё поняла сама, без Толиной помощи.

— Если бы я сказал Марине Николаевне, я был бы фискалом. Но я ничего никому не говорил. Только Гаю. Даже Кирсанову не говорил, он сам догадался, — негромко произнёс Толя.

— А если хочешь знать, я бы на твоём месте именно сказал, — вставляет Николай. — Не потихоньку, понятно, а именно в классе при всех. Громко. Обязательно бы сказал!

— Да почему это «ябеда»? — кричит Левин. — Ябеда — это если из-за угла наговаривает.

— Я так Толе и говорил, — поддерживает Саша. — По-моему, тоже сперва надо было с Соловьёвым поговорить, но уж раз он не понимает, тогда сказать при всём классе, вот и всё.

— Нехорошо вышло, — задумчиво говорит Лёша. — Его Елена Михайловна так хвалила… Говорит: «У тебя все опыты прекрасно зарисованы». Вот тебе и прекрасно!