Живые и мертвые - Константин Симонов

Они полежали несколько минут молча.

– Ваня, а Ваня! – позвал Золотарев.

Они были людьми одного поколения: политруку Синцову шел тридцатый, а красноармейцу Золотареву – двадцать седьмой; их побратала беда, и среди той жизни, которой они сейчас жили и которая, как им минутами казалось, оставила их двоих на целой земле, они стали звать друг друга на «ты», сами не заметив этого.

– Ну что?

– А все-таки оставили мы с тобой докторшу, не спасли!

– А как спасешь ее? Если б тонули, над головой бы подняли. А так что сделаешь? Померла бы в дороге – лучше было бы?

– Это так, – согласился Золотарев. И, вздохнув, повторил: – А все-таки оставили!

– Ну, чего ты хочешь? – недовольно отозвался Синцов.

– Мало ли чего хочу... Хочешь, а не можешь. Вот что обидно... А знаешь, чего я хочу?

– Ну, чего?

– Вот сказали бы мне: «Золотарев, согласен, мы тебя сбросим вместо бомбы на Гитлера, но только так: его убьешь и сам в лепешку?!» Я бы только спросил: «А попадете?» Обещали бы: «Попадем», – сказал бы: «Сбрасывайте!» Веришь ли?

– Верю.

– И еще иногда думаю: почему я такой несчастный, что в шоферы пошел? Вполне мог на танке быть!

– Ну и что?

– Ничего. Хоть бы раз хотел не из винтовки, а из пушки по ним ударить, сам лично. Расшибить чего-нибудь вдребезги своею силой: танк или машину! Когда выйдем, не пойду больше в шоферы. Ну ее к чертям!..

– Узнают, что шофер, отправят.

– Скрою! Скрою! – Золотарев помолчал. – Ваня, а Ваня!

– Что?

– Скажи, Москву возьмут немцы?

– Не знаю.

– А как думаешь?

– Не верю.

Через небо катилась новая полоса низкого гула.

– Полетели...

– Ваня, а ты где учился?

– Сначала в семилетке, потом в ФЗУ.

– И я тоже. Ты в каком?

– В деревообделочном. А ты?

– А я – на слесаря, при Ростсельмаше. А потом?

– Потом работал. Потом учиться пошел.

– Куда?

– В КИЖ.

– Это что – КИЖ?

– Коммунистический институт журналистики.

– А я все время работал. На тракторе и на грузовой, только уж в армии на легковую перешел. А ты как думаешь, Серпилин выздоровеет?

– Не знаю. Врач сказал, что выздоровеет.

– Хорошо бы снова к нему в часть попасть! А?

– Что ж, когда выйдем, напишем.

– Ты мне говорил, что работал раньше в Вязьме? – вдруг спросил Золотарев.

– В Вязьме, – сказал Синцов и долго молчал после этого.

Он сам уже не раз вспоминал о Вязьме и сейчас, после вопроса Золотарева, прикинув, сколько до нее километров отсюда, решил, что, если им не удастся пробиться, надо поворачивать на Вязьму, искать там знакомых людей и идти в партизаны.

И он и Золотарев думали в эту ночь, что оставшаяся далеко в тылу у немцев Вязьма уже давно взята. Наверно, им обоим, несмотря ни на что, все-таки было бы легче знать то, что происходило там на самом деле.

Кольцо вокруг Вязьмы и в эту ночь все еще сжималось и сжималось и никак не могло сжаться до конца; наши окруженные войска погибали там в последних, отчаянных боях с немецкими танковыми и пехотными корпусами. Но именно этих самых задержавшихся под Вязьмой корпусов через несколько дней не хватило Гитлеру под Москвой.

Трагическое по масштабам октябрьское окружение и отступление на Западном и Брянском фронтах было в то же время беспрерывной цепью поразительных по своему упорству оборон, которые, словно песок, то крупинками, то горами сыпавшийся под колеса, так и не дали немецкому бронированному катку с ходу докатиться до Москвы.

И двое людей, лежавших той ночью в лесу под Вереей и чувствовавших себя маленькими, несчастными, почти безоружными, несмотря на все это, были тоже двумя песчинками, своею собственной волей брошенными под колеса немецкой военной машины.

Они тоже не дали немцам дойти до Москвы, хотя именно в ту ночь содрогались от мысли: «Не сдадим ли?» – еще не зная, что Москва никогда не будет сдана.

Их разбудили под утро звуки сильного и близкого боя. В лесу чуть синело. Они встали и пошли навстречу этим звукам, зная одно: раз это бой, – значит, там не только немцы, но и наши и, если повезет, есть шанс выйти к своим.

Война мерит вещи своею мерой, и они шли на смертельные звуки разрывов и пулеметной трескотни так же нетерпеливо, как в другое время идут люди на голос жизни, на маяк, на дым жилья среди снегов.

– А может, там и есть передовая? – спросил Золотарев.

Синцову тоже хотелось поверить в это, но он подумал и сказал, что вряд ли. Если бы тут проходила передовая, ночью не стояла бы такая тишина. Наверное, это наши пробиваются через немецкие тылы.

Они шли вперед, и бой, казалось, шел им навстречу; уже можно было различить, что не какой-нибудь другой пулемет, а именно наш «максим» бьет совсем недалеко короткими очередями.

– Патроны экономят, – сказал Золотарев.

Синцов кивнул.

Они прошли еще двести метров. В лесу все светлело, и они шли все осторожнее, боясь нарваться на немцев раньше, чем на своих.

Вдруг в ста метрах разорвался снаряд. Они перебежали и легли в еще дымившуюся воронку, а снаряды начали рваться один за другим левее и правее.

Огонь вели несколько батарей.

Сначала Синцов подумал, что немцы не рассчитали и бьют по пустому месту. Радуясь этому, он на минуту забыл об опасности.

Но снаряды продолжали методически ложиться все в той же полосе, и Синцов понял, что немцы ставят здесь заградительный огонь, отсекая нашим путь к прорыву.

– Как, перележим или пойдем? – спросил он Золотарева.

Впереди по-прежнему стучали пулеметы.

– Пойдем.

Они стали перебегать, ложась то в воронку, то в овражек, то просто припадая головой к земле.

– Неужели правда дойдем до своих? Даже не верится, – сказал Синцов, задыхаясь после быстрой перебежки, когда они еще раз упали у подножия большой сосны.

И это было последнее, что от него услышал Золотарев.

Разорвался снаряд. Когда Золотарев приподнялся, он увидел, что политрук лежит, раскинув руки, а голова и лоб у него залиты кровью.

– Ваня, Ваня! – затряс он Синцова за плечи. – Ваня!

Но Синцов не отзывался.

Тогда Золотарев взвалил на плечи его бесчувственное тело и пошел вперед, на стук пулемета.

Через сорок шагов он упал, не выдержав тяжести, поднялся, снова взвалил Синцова на плечи и снова упал. Он лежал и чувствовал, что ему все равно не дотащить Синцова.

А секунды летели, и ему показалось, что пулеметная стрельба стала удаляться.

Тогда он решил поскорей добежать до своих, взять кого-нибудь на помощь и вместе вернуться сюда.

Задрожавшими пальцами он сунул себе в карман документы Синцова, затем, секунду поколебавшись, за рукава стащил с политрука его драную, с оборванными пуговицами гимнастерку.

Он решил вернуться сюда, если дойдет до своих, но он мог и не дойти и не хотел, чтобы фашисты, узнав политрука по гимнастерке, издевались над ним, еще живым или уже мертвым.

Немного отбежав, он швырнул гимнастерку в гущу мелкого ельника, а еще через двести шагов выскочил прямо на четырех бойцов; они перебегали, катя за собой «максим». Трое из них были танкисты, а четвертым был лейтенант Хорышев, собственной персоной, со своим белым чубом из-под сбитой набок пилотки.

Золотарев наскочил на своего взводного как раз в ту секунду, когда тот после перебежки лег за пулемет. Он первый увидел набежавшего на них Золотарева и без удивления, с улыбкой, словно только и ждал этого, крикнул:

– Вот и Золотарев явился, с неба свалился! Патроны есть?

– Есть!

– Тогда ложись, веди огонь! Сейчас фрицы опять явятся.

Мимо них пробежали и залегли между деревьями еще несколько танкистов и пехотинцев. Все напряженно вглядывались назад, в гущу леса, туда, куда Хорышев повернул хоботом свой пулемет.

Не глядя на Золотарева, он спросил:

– Один?

– С Синцовым шли.

– А где политрук?

– Он тяжело раненный. Тут, недалеко. Вы дайте мне кого-нибудь. Мы вытащим.

– А где ты его оставил?..

Золотарев показал пальцем примерно туда, где он, по его расчетам, оставил Синцова.

– А куда ранение? – наверное, уже прикидывая в уме, как лучше вытащить политрука, спросил Золотарева взводный, но, прервав себя на полуслове, прижался к земле: над их головами по деревьям, сбивая ржавые листья, застучали автоматные очереди. – Вы нас на испуг берете, а мы вас на мушку! – выругавшись, закричал Хорышев и дал первую очередь раньше, чем Золотарев увидел цель, по которой он стрелял.

Потом ее увидел и Золотарев: между деревьями перебегали немцы.

Как только застучал пулемет, рядом застучал еще один, ручной, правей, подальше – станковый.

А над головой били по веткам немецкие автоматные очереди.

Золотарев успел несколько раз выстрелить по перебегавшим немцам. Потом немцы залегли.

Хорышев дал сигнал для перебежки. Они перебежали метров на сто и снова заняли позицию. Немцы и тут не заставили себя ждать: между деревьями стали рваться легкие ротные мины, и опять показались перебегавшие фигуры.

Пулеметы Хорышева и другие, справа от него, снова открыли огонь и, прижав немцев к земле, опять переменили позиции.