Что видно отсюда - Марьяна Леки

Я нажала на дверь, обогнула господина Реддера, который распаковывал новые поступления, пошла к прилавку и нашла лист почтовых марок. Я понятия не имела, сколько стоит письмо в Японию. Для верности я облепила марками весь конверт.

Потом в книжный магазин зашел оптик. Он хотел всего лишь забрать меня, но прикрыл свое намерение книгой о ремонте по дому, которую я ему якобы рекомендовала и которая изменила всю его жизнь.

— Ладно, — крикнул господин Реддер из дальнего угла.

— Какая-то ты вся раздрызганная, — сказал оптик в машине. — Выпила, что ли? От тебя пахнет, ну я не знаю, фиалковым ликером, что ли.

— Остановись у почтового ящика, — попросила я, когда мы въехали в деревню, — я написала письмо Фредерику.

— Только что? — спросил оптик. — В твоем-то состоянии?

— Абсолютно, — сказала я.

— Может, тебе стоит переспать с этим письмом одну ночь, а потом уже отправлять, — предложил оптик. — Или покажи его сперва Сельме.

Важные письма мы всегда показывали Сельме, прежде чем отослать. Если оптику нужно было напомнить своим покупателям о задержанных платежах, он всегда давал такие письма Сельме и спрашивал:

— Это не слишком грубо?

— Это даже слишком дружелюбно, — находила Сельма в большинстве случаев.

— Чепуха, — сказала я, — отошлю его сейчас. К чему все эти предосторожности. — Я обняла оптика за плечи покровительственно, как надменный инструктор по вождению автомобиля: — Спонтанность и аутентичность есть альфа и омега, — сказала я, но мне следовало бы подыскать какие-то другие два слова, которые легче поддавались бы произношению даже после орехового ликера.

И я вышла и опустила письмо в почтовый ящик.

На следующее утро в семь часов я снова стояла у этого почтового ящика. Почтальон открыл заслонку для опорожнения ящика и вставил в желобки свой мешок.

— Пожалуйста, отдай мне назад мое письмо, — попросила я.

Старый почтальон ушел на пенсию год назад, а новым теперь был один из близнецов из Обердорфа.

— Нет, — сказал он.

Я прождала его у почтового ящика целых полчаса. Я продрогла, у меня болела голова. Я представила себе, как было бы хорошо сейчас иметь в руках ружье Пальма. «А ну отдай письмо, засранец, — сказала бы я, прицеливаясь. — Слушать всем мою команду!»

— Пожалуйста, — сказала я.

Почтальон осклабился. Маленькие облачка пара поднимались у него изо рта:

— А что мне за это будет?

— Все, что у меня есть, — сказала я.

— И сколько это?

Я достала из кармана мое портмоне.

— Десять марок.

Почтальон выдернул купюру у меня из рук, сунул ее в карман и раскрыл передо мной мешок:

— Угощайся.

Я нагнулась над мешком, он был слишком велик и глубок для тех нескольких писем, что в нем лежали. Я порылась в них окоченевшими пальцами.

— С новым годом, Луисхен, — сказал почтальон.

На следующее утро в моем почтовом ящике лежало письмо от Фредерика. Оно было в голубом конверте авиапочты. Я подняла его вверх против лампочки в подъезде, на сей раз письмо не просвечивало насквозь, оно было написано на более плотной бумаге. Слова были размытые, как буквы на табло аэропорта, когда оно обновлялось.

Дорогая Луиза,

извини, что я пишу только сейчас. У меня было очень много дел (вероятно, это трудно себе представить, но это так). В это время сюда всегда приезжают гости, и я за это отвечаю. Объясняю им все. Как в монастыре едят, как сидят, как ходят и когда надо молчать и сколько спать. Когда приезжаешь в монастырь, всему надо учиться заново. Как после тяжелого несчастного случая.

Я много о тебе думал. С тобой было хорошо. Но и трудно. Я не привык быть так долго вместе со столькими людьми. Ведь тут, на другом конце мира, не приходится много говорить.

И, как ты можешь себе представить, я не привык приближаться к кому-то настолько, как к тебе.

Причем: так уж оно бывает при сближении. Ты для меня загадка, Луиза. Иногда ты действуешь весьма решительно и вставляешь ступню в дверь, которую я вообще-то как раз хотел закрыть, а потом ты снова совсем размытая. В такие моменты у меня возникает чувство, будто ты стоишь позади запотевшего стекла, и можно только догадываться, что за ним скрыто.

Когда я был у тебя, у вас, я снова и снова влюблялся в тебя. По крайней мере, в то, что я мог видеть (смотри выше, запотевшее стекло).

Но эта влюбленность должна трансформироваться. Потому что, Луиза, мы не подходим друг другу. Я выбрал для себя эту жизнь в Японии, это был долгий путь, для которого мне пришлось собрать все мое мужество.

И как бы неромантично это ни звучало: я не хочу все перемешивать. Для меня очень важно, чтобы все было на своем месте.

А мое место здесь, без тебя.

Я не знаю, что ты думаешь обо всем этом, то есть о нас; можешь ли ты подписаться под тем, что мы не подходим друг другу?

Твой Фредерик

У меня в руках не было ничего, кроме этого письма, но оно весило как тяжелая ноша, когда я вышла из подъезда и медленно пошла к книжному магазину.

Как за размытым стеклом, думала я. Поле, выгон. Хутор сумасшедшего Хасселя. Луг, лес. Охотничья вышка номер один. Поле. Луг. Лес. Выгон, выгон.

Я носила письмо с собой целый день, я вынесла его из книжного магазина наружу и на главную улицу, где договорилась встретиться с оптиком возле магазина подарочных идей. Поскольку у меня перед глазами не стояло ничего, кроме слов Фредерика, я налетела на доктора Машке, который внезапно оказался на тротуаре у меня на пути.

— Опля, — сказал он, — как я рад вас видеть. — Он упер руки в бока и разглядывал меня так, словно только что изготовил меня собственноручно. — Это невероятно, — сказал он. — Вы действительно похожи на отца как две капли воды.

Я посмотрела в сторону магазина подарочных идей. Оптик уже поджидал меня: из-за стенда с открытками поднимался дымок сигареты.

Доктор Машке принялся докладывать мне, какие вопросы он хотел задать Фредерику, он говорил о недеянии и непривязанности, о не-индивидуальности и не-дуальности. Он что-то говорил о Ничто, а я думала и почти не слушала доктора Машке. Я была отгорожена запотевшим стеклом и удивлялась, почему оно не зазвенело, когда я столкнулась с доктором Машке.

Я уже несколько раз сказала, что мне надо идти, но