Дата моей смерти - Марина Юденич

Рядом со мной легкие шаги.

Игорь встает со стула и отходит куда-то в сторону, а вместо него я вижу миловидное лицо с коротко черной челкой, низко падающей на васильковые глаза.

Оказывается тело мое подчиняется мне настолько, что я могу даже повернуться на бок.. Теперь я вижу и панель, к которой тянулся Игорь, и на ней, оказывается, не одна, а целых три кнопки.

— Сейчас уколемся, и все пройдет — ласково говорит мне существо с челкой, и я верю ей сразу, хотя тонкое лезвие иглы довольно болезненно впивается в кожу. Сестра говорит мне еще что-то, и быстро растирает ваткой место укола, но я не слушаю ее монотонное щебетанье, потому что, где-то за ее спиной, переговариваются два негромких мужских голоса.

Одни из них принадлежит Игорю, второй мне не знаком, но именно он сейчас говорит тихо, но настойчиво — …. Рано, непозволительно рано….. Хотя бы до завтрашнего утра….

— он почти шепчет, и половины сказанного я не различаю — Но она задает вопросы, и они не дают ей покоя — так же тихо возражает ему Игорь…

— … два кубика, и пусть спит до утра…

— Но я обещал, хотя бы в общих чертах — Игорь настаивает на своем, и мне очень хочется, чтобы он не отступил, однако и незнакомец не собирается сдаваться…

— …. только травмирует, и реакция непредсказуема….

— Ты специалист — соглашается Игорь. — Просто я не привык обманывать пациентов — Никакого обмана…. Рано или поздно…. все. И потом, следователь, если ты помнишь…

— И… швейцарец рвется — Пусть согласовывают со следователем…. Нам важнее ее состояние — Да, …. Очевидно лучше… Лена! — Игорь повышает голос, обращаясь к сестре, — добавь еще два кубика… — он называет какое-то лекарство, название которого мне ни о чем не говорит, но я понимаю, что именно оно повергнет меня в беспробудный сон, аккурат, до завтрашнего утра.

Мне хочется обидеться на Игоря за то, что он не сдержал своего слова и рассердиться на незнакомца, который так возражал против того, чтобы открыть мне какую-то истину.

Еще я вспоминаю о следователе прокуратуры, и пытаюсь связать его с тем, что со мною произошло, и о чем я, а вернее мое тело помнит только что-то смутное и ужасное.

Я хочу спросить, какой это швейцарец рвется ко мне? Потому что, Егор погиб в Швейцарии. И это, наверняка, связано каким-то образом.

Вспомнив Егора, я вдруг понимаю, что думаю о нем впервые с того момента, как поверила, что жива и хочу сказать себе, что это дурно, стыдно, и что тем самым, я предаю его, потому что…

Однако, я не говорю, а вернее не хочу говорить себе ничего такого.

И вспоминать, что скрывается за этим "потому что… " не хочу.

И мне не стыдно.

И я не обижаюсь на Игоря, и не срежусь на того незнакомого человека, который настоял на том, чтобы я теперь спала до завтрашнего утра.

Потому, что я действительно очень хочу спать.

Лена, еще только собирается сделать мне второй, усыпляющий укол, а мысли мои уже путаются, цепляясь друг за друга, и не давая друг другу развернуться до конца. Тяжелые веки смежаются.

Я хочу спать.

Потому что за все это время, которое прожила я, как выясняется теперь, в каком-то страшном наваждении, когда все врали, притворялись и разыгрывали передо мной какие-то дикие спектакли, я страшно, нечеловечески устала.

Потом я снова открываю глаза, причем веки мои более не холодны и не тяжелы, я открываю глаза без малейшего усилия, как делала это всегда, просыпаясь поутру.

Однако, теперь, не утро, но и не ночь, вероятнее всего: ранний вечер, а может и преддверие рассвета, потому что освещение в комнате какое-то странное синевато — розовое с сильной примесью фиолета.

Лампы погашены, но в этом насыщенном цветом мареве, я хорошо различаю предметы, окружающие меня.

Вижу белую больничную стену, прошитую полосой темного дерева, белый потолок над своей головой. Впрочем, все белое, сейчас несет на себе отпечаток странного свечения, наполняющего мою палату.

И еще я понимаю, что подле меня, на том самом месте, где недавно сидел Игорь, и теперь сидит кто-то, никак, впрочем, не обнаруживая своего присутствия.

Памятуя о запрете Игоря на любые движения, я только медленно и очень аккуратно кошу глазом, на моего молчаливого посетителя, и… белый больничный потолок снова качается надо мной, как при первом пробуждении.

Вместе с ним, качнувшись, плывет куда-то моя голова, снова погружаясь в туман.

И ясные поначалу мысли опять хаотически путаются в ней.

Потому что, сидящим возле себя я вижу Егора.

Вижу хорошо.

И нет у меня ни малейших сомнений, что это он.

Сильное мускулистое тело, небрежно разбросано в невысоком больничном кресле, голова запрокинута назад. Теперь мне становится понятно, отчего он не подавал никаких признаков своего присутствия: Егор спит. Мне хорошо знакома эта его манера: засыпать сидя, сильно устав от чего-то. Тогда ему бывало достаточно всего лишь десяти-пятнадцати минут неудобного сна, чтобы полностью восстановить силы, и снова ринуться в жизнь бодрым, свежим, готовым к любому самому нетривиальному повороту событий.

Когда — то было так.

И теперь Егор снова спит подле меня.

А я мучительно пытаюсь совладать с броуновским движением мыслей в голове, и понять в конце концов: на каком же я теперь свете?

Этот вопрос начинает всерьез сводить меня с ума.

И, сдается мне, что любой на моем месте испытывал бы нечто подобное.

К счастью долго воевать со своими непослушными, ускользающими мыслями мне не приходится:

Егор просыпается, потягивается в кресле, явно тесноватом для его крупного тела, стряхивает остатки сна энергичным движением головы и смотрит на меня.

В глазах его — радость и нежность, давно забытые мною чувства, обращенные ко мне.

— Очнулась? — спрашивает он меня, совсем как Игорь, во время прошлого моего пробуждения — Очнулась — осторожно отвечаю я. Слова не причиняют мне прежней боли Но ответив односложно, я все равно замолкаю, ибо не знаю, как говорить с ним, о чем спрашивать, потому что не знаю главного. В одном ли мире мы теперь обитаем с ним или, по-прежнему, — в разных. Но Егор и не ждет от меня вопросов, более того, похоже, что ему известны все мои мучительные сомнения, и он намерен разрешить их немедленно.

— Не волнуйся, ты жива, хотя и пережила серьезное испытание.

— А ты? — снова бесконечный сводящий меня с ума диалог, как давече с Игорем. Но Егора он не ввергает в изумление и не пугает.

— Я, увы, — нет.

— Но ты здесь?…

— Потому, что ты спишь, и потому, что ты, как я всегда и полагал, оказалась умницей и все сделала правильно. За это награда — тебе и мне. Я здесь, и могу говорить с тобой, хотя бы и во сне. Возможно, когда — ни-будь я снова смогу прийти к тебе во сне, но это будет уже очень нескоро и, наверное, совершенно иначе — Но ты не сердишься на меня?

— За что?

— За то, что я не смогла последовать за тобой, как ты этого хотел — Я никогда этого не хотел.

— Ты не говорил вслух, но, я поняла…

— Это не ты поняла, это тебя заставили понять — Но — кто?

— Это ты узнаешь очень скоро, наверное, уже завтра и я не хочу тратить отпущенное мне время на долгую историю — Но если ты не хотел, что бы я последовала за тобой, о чем же ты просил меня догадаться в прошлом сне? Или это был не ты?

— Во сне — я. И просил я тебя понять, как раз, обратное. То, что тебе ни в коем случае нельзя делать этой глупости. Потому, что все мои надежды теперь в этом, вашем мире связаны только с тобой.

— А в интернете?

— А в интернете был совсем другой человек.

— Но он говорил такие вещи, которые знали только мы двое…

— В этом еще один мой грех перед тобой — второй — А какой первый?

— Ты знаешь — Но ты скажи — Узнаю тебя. Тебе всегда нужны были слова, даже там, где все было и так очевидно — Все женщины устроены так — Не все. Только те, которые любят по — настоящему. Просто любят, а не "за что-то " или «почему-то».

— Почему?

— Потому, что другим достаточно « чего-то» или « почему-то». А слова — напротив, ни к чему. Так, романтические бредни.

— Значит, мне нужны были романтические бредни?

— Да, потому что настоящая любовь без них пересыхает и может даже умереть. Они для нее — как влага для растения. Они и мне были нужны, только я не желал этого признавать.

— Но теперь?

— Теперь? Теперь — да. Слушай. Самый большой грех, который совершил я в своей далеко не безгрешной жизни — это грех предательства твоей любви.

Предательство — вообще один самых страшных человеческих грехов, как я полагаю. Но предательство бескорыстной любви — грех вдвойне. Но и это еще не все. Не вдовое, втрое, тяжел мой грех, потому, что, предавая, я не переставал тебя любить, а значит, предавал и свою любовь. Вот. Получи, то, чего ты так хотела — голос его дожит, и это во сто крат дороже всех сказанных слов, хотя каждое для меня — дороже всех сокровищ мира. — Но можешь не беспокоиться, за все я наказан сполна, причем наказание настигло меня еще при жизни и, умирая, я осознавал полную меру своего просчета и расплаты за него.