Месть палача - Виктор Вальд

Крысобой вовремя вскочил, чтобы не угодить под падающее тело. Глядя на то, как на полу разливается его вино с опрокинутого кувшина и создает островки из упавшего мяса и другой его пищи, бывший комит и сам побогровел. Кровь ударила в голову, оставив лишь одну мысль: этот навклит заплатит позже за вино и еду. А далее он действовал вообще без всякой мысли.

В два прыжка Крысобой оказался рядом с мастером упражнений с ножами и точным ударом в челюсть бросил его на каменный пол. А дальше произошло невообразимое. Только что трясущиеся клиенты таверны, большинство из которых были жителями портовых кварталов, вдруг выплеснули имеющееся в их душах негодование к обнаглевшим мясникам, обрушив на незваных гостей посуду, скамейки и все, что могло сойти в данный момент за метательное оружие. Через мгновение в таверне завязалась ожесточенное сражение и полилась первая кровь.

Крысобой и сам не заметил, как отбиваясь от нескольких могучих мясников, оказался за каменными стенами таверны. На открытом пространстве ему уже было крайне сложно уклоняться и наносить удары сразу нескольким опытным нападавшим. Он уже лишился своего гиматия, и с правой рассеченной брови обильно текла кровь, заливая глаз и половину лица. Но бежать не хотелось. Хотелось выплеснуть всю лють, что накопилась в его душе ко всем двуногим существам вместе взятым, и к этим мясникам в отдельности.

Удар. Еще удар. Толчок ногой. Пяткой по голове упавшего соперника. Сколько их? Ах, уже осталось двое. Всего двое…

– Оставьте, он – мой! – казалось весь город услышал гневный голос Тавлесия.

Мясники отступили перед обнажившим оба ножа их искусным владельцем. Как будто ангел пролетел, все вдруг умолкли и оставили рвать друг друга. Даже огромные битвы останавливали свой кровавый счет, когда на их полях сходились вожди или величайшие из воинов. Так и сейчас и клиенты таверны, и пришлые мясники сошлись в круг в предвкушении интересного зрелища.

Крысобой огляделся. Теперь невозможно было бежать из моментально возникшей стены людей. Да и собственная неизрасходованная лють не позволяла удариться в бега. Но и смотреть, как к нему приближается, поигрывая и подбрасывая в каком-то жутком танце свои ножи, противник, было страшновато.

Крысобой дико взревел и выдернул из своего широкого полотняного пояса рукоять кнута. Еще несколько круговых движений рукой вокруг собственного туловища, и полностью освобожденный из полотняного плена кнут тихой змеей улегся на каменные плиты небольшой площадки у таверны.

То ли не заметив, то ли проигнорировав гибкую защиту своего противника, Тавлесий не оставил исполнение своего жуткого танца. Он уже был достаточно близко, чтобы удовлетворить свою ненависть к обидчику. Еще одно, два движения и широкий и длинный нож полоснет по телу этого глупца, на котором нет даже ветхой туники.

Но Телесий не смог сделать дальше ни шагу. Кнут раскаленным железом стегнул его по лицу, и, оставив после себя широкую кровоточащую рану, уже обвился вокруг шеи. Рывок и мощный телом мясник, деревянной статуей повалился на камни площади. И тут кнут заработал с удвоенной частотой и силой над извивающимся телом знаменитого танцора с ножами.

Пять долгих дней и ночей привели Гудо в состояние, давно им забытое. Он ложился на широкое ложе, утопал в толстом матрасе, набитом конским волосом, и тут же вскакивал. Сделав несколько шагов в маленькой комнате, Гудо присаживался за стол, брал в руки чашу, тарелку, кувшин, вычищенные старательными монахами после каждой трапезы, и тут же ставил их чуть на другое место стола, после чего опять принимался их переставлять, пока не вскакивал на ноги и опять падал на ложе.

Время, жесткой рукой нетерпения, казалось, физически сдавливало его горло. А внутри, где-то под сердцем, образовался камешек, что вскоре грозился вырасти с булыжник. Глянув на свою начавшуюся трястись руку, Гудо не выдержал и опять начал мерить комнату широкими шагами.

Три на четыре шага свободного пространства его временного жилища не изменились с тех пор, когда трое молчаливых монахов ввели Гудо, скрыв в монашеских одеждах, в этот ничем не примечательный домик на дальней окраине Константинополя. И все эти пять дней Гудо задает своим сопровождающим (как не желательно верить, что они же и стража) один и тот же вопрос: «Когда я увижу Грету?». И все эти пять дней сопровождающий монах по имени Иллиадор, единственный который, кажется, умеет говорить, отвечает: «Когда Господу будет угодно». А в протяжении пяти мучительных ночей Гудо сам себе задает вопрос: «На кого надеешься?» И отвечает на него опять же вопросом: «Чего ты ждешь, Гудо?»

Нет, это становится вовсе невыносимо. Гудо уже и забыл что такое нетерпение. Забыл это неприятное чувство, рождаемое ожиданием. Он десять лет провел в состоянии данного дня и в состоянии данной ночи, а чаще всего в состоянии данного мгновения, когда думаешь только о нем, и ни как не ожидаешь того, что будет завтра и в будущем. И вообще за время мучений-учений в подземелье Правды, забыл, как растягивает тело и душу и не дает усидеть на одном месте присущее человеку чувство острого ожидания.

Только сейчас Гудо понял, что бесконечное терпение, эта броня, надежно выкованная Гальчини, была надежной защитой только в тех условиях, что были созданы великим мэтром. Но стоило шагнуть в мир людей, стоило увидеть его глазами разума, почувствовать сердцем и броня истончалась и давала трещины, первая из которых случилась в тот день, когда он услышал и увидел своих Аделу и Грету. И этот день незабываем. Казалось день случайности, когда неведомая сила направила бессознательного Гудо на лесную дорогу, к доброму купцу Арнульфу, а от него к дому дорогих его сердцу девочек.

Терпение было необходимым условием для учения и познания, поэтому мэтр Гальчини изуверскими испытаниями, а то и пытками, прежде всего, выковал в своем ученике это чувство, параллельно уничтожая и стирая другие. Познание великого учения через боль и безграничное терпение. Этот же путь и у отшельников – познание истины божественного, терпя голод, жажду, одиночество и козни дьявола.

Познавшие истину божественную становятся святыми, познавшие даже величайшее, но человеческое учение остаются людьми.

Гудо, не смотря на нечеловеческие усилия учителя, остался человеком. Да и пусть перевернется в своем котле в аду мэтр Гальчини от этой мысли, что сейчас пришла в голову Гудо – нетерпение терзает его от того, что, не смотря на пережитое и ужасное, он все же просто человек, которому так хочется, чтобы рядом с ним были его любимые и дорогие.

Но прошло уже пять дней и пять ночей, а милой Греты рядом с ним так и нет. А есть все нарастающее беспокойство, грозящее вылиться в гнев, способный произвести необдуманные действия. А это плохо. Нужно терпение и еще раз терпение. Но его нет. Его уже совсем нет.

Но, слава Господу, что-то все же происходит.

Гудо весь превратился в слух. Так и есть, в соседнюю с его комнатой, где обитали трое монахов, кто-то зашел. Гудо ясно слышит шепот, но, не смотря на все внутренние усилия организма, не может разобрать и слова. При этом у него есть еще множество всякого полезного. Вот, например, ноги. Гудо встал с ложа и тихо, как кот на охоте, приблизился к двери. Вот – правая рука. Она тихонько приоткрыла дверь. Вот – глаза. Они видят, как трое монахов почтительно выстроились перед вошедшим, и, наклонив головы, внимательно его слушают. А вот и уши Гудо, которые… Все равно ничего не слышат. Зато…

Зато глаза Гудо увидели у ног вошедшего монаха в большой для его маленького роста рясе и большом клобуке до боли знакомый мешок. Это его мешок, в котором хранилось многое нужное и важное, в том числе и ставшая знаменитой синяя одежда. А еще синий плащ, сшитый для того, чтобы уберечь его девочку в первые мгновения столкновения с османами.

Плащ его девочки… Его милой Греты!

Гудо с силой толкнул дверь. От этого шума и от ужасного лица, еще более ужасного оттого, что на нем стало выражаться то внутреннее, что пытался удержать в себе Гудо, монахи отступили к стене и прижались к ней. Оценивая ситуацию, маленький монах потянулся к мешку, но он уже был в руках стремительно рванувшегося его владельца. Недолго осмотрев свои вещи, Гудо обратился к вновь прибывшему монаху:

– Я уже много дней спрашиваю, когда я увижу Грету?..

Маленький монах попытался улыбнуться, но его улыбка осталось не заметной на его невыразительном лице:

– Когда Господу будет…

Не ожидая окончания опротивевшего ему ответа, Гудо, сверкнув гневом в расширенных глазах, схватил маленького монах за горло.

– Ты скажешь мне верный ответ. Клянусь в этом. Ведь сейчас с тобой говорит палач из подземелья Правды, где правду говорили даже камни.

Тут же сильный удар в голову опрокинул палача из далекого прошлого на глиняный пол комнаты. Гудо медленно встал на колени и медленно поднял голову. У стены в невозмутимых позах стояли трое сопровождающих монахов, а уже у двери с мешком, готовился на выход их маленький собрат. Но едва он коснулся ручки двери, пружина в теле Гудо выпрямилась и перенесла его к тому, кто должен был сказать правду.