Любовник богини - Елена Арсеньева

— Если ты есть… если ты помнишь меня, если ты жив — приди ко мне, спаси меня! Если ты умер — улыбнись мне со дна колодца, который должен стать мне могилой, — и я с радостью брошусь в объятия смерти, потому что это будут твои объятия! — взмолилась она — и медленно выпрямилась, вдруг заметив, что звезды неудержимо меркнут.

О боже мой, ведь ночь уж миновала! Как скоро…

Прижала руками малодушно затрепетавшее сердце.

«О господи, дай силы, дай силы, солнце, божество рассвета, вырви меня из бездны отчаяния лучами своими!»

Оглянулась — где там чернеет жадно разверстая яма?

— Отпусти же прегрешения предков нам, отпусти и те, которые мы сами совершили, — прошептала холодеющими губами, не понимая, Христа молит или Браму…

И обмерла, услышав ужасающий, чудовищно громкий в предрассветной тиши скрип отворяемой двери.

«Никто не может войти в, Башню Молчания, кроме нассесаларов!» — чудилось, провозгласил рядом чей-то Громовой голос, и был он исполнен безысходности, как свист жертвенного ножа.

Значит, кто-то заметил ее на вершине Башни. Или… ну конечно! Та женщина, которая безжалостно обрекла Варю на смерть, прекрасно знает, что она жива, рано или поздно очнется, — и, чтобы обезопасить себя от всяких случайностей, чтобы наверняка покончить с жертвой, послала к ней палачей. И сейчас руки, окутанные мешками…

Нет! Она метнулась к колодцу и уже занесла ногу над краем, как что-то остановило ее.

Дверь! Дверь-то открыта! Палачи ожидают увидеть полумертвую от страха, чуть живую, раздавленную отчаянием жертву. Они не знают, что…

Слишком долго текут мысли; еще дольше нанизываются слова. Не прошло и мига, как Варя перескочила через колодец и ринулась вперед, пролетев между двумя темными крадущимися фигурами, как стрела.

Еще мгновение — и она ощутила под ногой ступени лестницы и уже помчалась было по ней, да вернулась, схватилась за дверь, приникла к ней всей своей тяжестью, пытаясь закрыть, отрезать путь преследователям.

Дверь чуть сдвинулась, но тут же замерла — и пошла, пошла на Варю… Где ее слабым силенкам против сил двух разъяренных мужчин! Дверь двигалась неудержимо, как живая, Как чудовище, отжимая девушку к краю площадки.

«Ну что же, здесь тоже высоко! — подумала она спокойно. — И там, внизу, трава… трава…»

Она запрокинулась, переваливаясь через оградку площадки, но вдруг чьи-то руки вцепились в нее — пальцы впились в кожу, в тело, удерживая на этой грани между жизнью и смертью, подтягивая к жизни и бормоча:

— Погоди! О боже мой! Это я, я!

Сначала Варенька ощутила, что он держит ее голыми руками, и это, стало быть, не носильщик трупов.

Потом взглянула ему в лицо, и, хоть край тюрбана нависал надо лбом, затеняя глаза, она подумала, что это не индус: так безудержно, ослепительно может улыбаться только светлоглазый северянин. Потом она осознала — да нет, не может быть! — что он говорил по-русски.

И слезы так и хлынули из ее глаз, прежде чем Варенька успела рассмотреть это лицо и узнать его.

— Аруса! — прошептала она, а он пробормотал, задыхаясь:

— Ну да, это я, я, Василий! — и прижал ее к себе так крепко, словно он был покрывалом, в которое хотел завернуть все ее нагое тело.

2. Жизнь Мертвого города

Через реку они переправились в корзине.

Уже близился полдень, и Вареньке показалось, что солнце напекло ей голову до морока, когда она увидела это овальной формы сооружение из бамбуковых палок и толстого тростника, изнутри обтянутое буйволовой кожей, крепко сшитой множеством стежков. Корзина была огромная: как сказал полуголый перевозчик, она вполне могла вместить четырех толстяков, не то что трех сагибов. Это, конечно, была злая насмешка, назвать их господами, ибо выглядели желающие переправиться — краше в гроб кладут: одеты в какое-то старье, вдобавок грязнее самой грязи, чтобы не бросаться в глаза своей белой кожею. То есть это они с Василием так ужасно выглядели, а их сопровождающий, ничтоже сумняшеся, отправился бы и на прием к королю в своих белых шароварах и белом тюрбане с мрачно мерцающим павлиньим пером. С той же невозмутимостью он воссел в плавучую корзину и приглашающе махнул остальным.

Варенька не стала чиниться — полезла. Складки сари пришлось задрать чуть ли не выше колен, однако тем старательнее она закрывала лицо. Ей чудилось, что взгляд черных матовых глаз так и ощупывает ее черты, перебирает каждую прядь волос. Разве не довольно, что он увидел ее обнаженной на башне? И что теперь еще желает разглядеть?.. И хотя именно он жестом факира вынул откуда-то одеяние для Вареньки — словно бы соткал из воздуха, потому что откуда еще могло оно взяться на лестнице Башни Молчания?! — девушка не переставала чувствовать, что сквозь ткань незнакомец пытается разглядеть ее тело.

Вдобавок Вареньку не оставляло ощущение, что она уже видела этого человека прежде. Ну что же, если именно ом спас ее после укуса змеи в саду магараджи, значит, все-таки он из числа слуг владыки Такура. Среди них, очевидно, Варенька его и заметила, но не запомнила.

А он что, жаждет ее признательности, коли так уставился? Или наслаждается тем чувством превосходства, которое нисходит на всех индусов, когда им удается в чем-то превзойти белых… а это бывает очень даже нередко?

Вконец осердясь, Варенька покосилась на своего спасителя. Ничуть не бывало! Тот смотрел не на нее, а на Василия, перебирающегося через край корзины. И этот взгляд был такой же цепкий, ищущий, как бы проницающий все насквозь. Может быть, индус читает все мысли Василия так же, как — Варенька уверена, уверена! — читает и ее мысли?.. Вот бы сказал ей о том, что кроется там, в таинственной глубине сердца Василия! То ли, что ощутила она, когда их с Василием тела на мгновение сцепились, слились, вздохнули единым дыханием?..

Она опустила глаза. Если будет так смотреть, не только проницательный индус, но и сам Василий догадается, что кроется в ее собственном сердце. Ничего, ну совсем ничего не значат объятия, в которые он заключил Варю. Все-таки считал ее погибшей, все-таки искал без надежды на удачу. И поцеловал он ее просто как всякую соотечественницу, попавшую в беду. Окажись она даже почтенной старушкою…

Варя гнала от себя мысль, что почтенная старушка вряд ли бросилась бы на шею своему спасителю с таким пылом. Испытывая к нему самые возвышенные материнские чувства, старушка сия чмокнула бы молодого героя в лоб или протянула бы ему руку для поцелуя… лишившись возможности ощутить некое предательское затвердение внизу его чресл…

Впрочем, когда мужчине кидается на грудь обнаженная молодая женщина, редко кто окажется в силах справиться со своей плотью. Естество — оно и есть естество!