Способ побега - Екатерина Федорова

Может, эльф ничего не стал прикидывать, а попросту взял и сбежал?

Придя к такому выводу, Тимофей задрал голову и четко распорядился, превозмогая тошноту:

— Гортензия, перестань пыхать пламенем и сиди на крыше тихо, как мышка. Нам нужно прогуляться. Жди нас.

Провал над головой вернул ему долгий тяжкий вздох, больше похожий на стон. Однако пламя послушно погасло. Он плюхнулся вниз, подняв целый фонтан вонючих брызг. И взвыл, потому что от приземления по больной ноге словно стрельнуло электрическим разрядом.

Не помогла даже неуклюжая попытка Лехи поймать его.

Тимофей постоял еще какое-то время неподвижно, пытаясь отдышаться и натужно высвистывая от боли сквозь зубы долгую, шипящую букву «ф». Леха, невидимый в темноте, недоуменно спросил:

— Выругаться хочешь, что ли? Ну так и скажи все слово, чего на первой букве-то спотыкаться…

Почти на уровне его пояса плескалось что-то мокрое и теплое, гадостно воняющее — и к тому же стремительно пропитывающее его джинсы. От поверхности жидкости вверх поднимались слабые отсветы. Тимофей сумел разглядеть наклонные стены, убегающие в обе стороны. Следовало решить, куда идти дальше — направо или налево.

Но решение было принято за него. Неизвестно отчего жижа под ногами вдруг мощно запузырилась и начала вздыматься, как девятый вал на картине Айвазовского. Тимофей пытался удержаться на месте, но его мгновенно сбило с ног и поволокло влево по проходу. Он едва успел набрать в грудь воздуха, когда поток из жижи накрыл его с головой…

И стремительно повлек неизвестно куда. Сквозь рев волн Тимофей слышал яростные междометия — ими сыпал Леха, барахтаясь в вонючих волнах где-то неподалеку. Больная нога, которой он пытался работать наравне со здоровой, отзывалась на каждое движение горячей пронизывающей болью. Хуже всего было ощущение теплой жижи, заплывающей в приоткрытую рану.

Потом его стукнуло головой о какой-то свод — и перед глазами замелькали целые потоки искр…

Наверное, именно вонь и привела его в чувство. Он брезгливо сморщился, потом вытолкнул изо рта набравшуюся туда гадость. Потом кожа лица ощутила грубое прикосновение. Человеческая ладонь, и достаточно крепкая.

— Тимоха?!

— Да тут я, тут. — Пришлось мучительно долго набирать во рту слюну, чтобы сплюнуть в попытке избавиться от отвратительного вкуса. — Протри мне глаза.

— Да ты прямо как Вий! — радостно поразился Леха. — Сейчас еще веки попросишь поднять.

Резвых лежал на спине на чем-то твердом и чувствовал, что с, ил у него больше нет. Даже на то, чтобы поднять руку и самому протереть себе глаза.

— Где мы?

— На мостовой! — Леха повозил толстыми пальцами по векам, глаза защипало еще сильней. — Считай, что мы на свободе!

— А как же эльф…

Уже теряя сознание, Тимофей услышал рядом звучный гулкий голос:

— Ты обо мне беспокоишься, человечек? — В словах звучала почти привычная насмешка, но тон был на удивление теплым.

— Вигала… — Он выдохнул это, и все уплыло.

Непривычно было просыпаться, чувствуя вокруг себя не холодное покрытие тюремного пола, а мягкость постели и дремотное тепло от толстого пышного одеяла. Тимофей некоторое время ощущал только это, не отвлекаясь на чей-то разговор, звучавший в отдалении и регистрируемый одним из уголков сознания как приглушенное нервное бормотание.

Через какое-то время, подустав от ленивого сибаритства в теплом и уютном гнездышке постели, он наконец начал различать слова. Какая-то женщина резко выговаривала:

— Я прекрасно знаю границы твоей благодарности, эльф.

«А! Никак речь идет о нашем ражем, дюжем и добром молодце Вигале», — подумал Тимофей. Не то чтобы он питал к Вигале недобрые чувства… но было почти наслаждением слушать и слышать, как кто-то ставит на место эльфа, имевшего дурную привычку всегда и во всем оказываться правым. А у простого человека, как ни крути, такое может вызывать только тайную зависть и острое чувство неполноценности. Особенно в комплекте с вечным всезнайством и недюжинной телесной мощью.

Интересно, может, у него ксенофобия? Сиречь боязнь всяких чуждых существ. Или же прелести здешнего тюремного заключения так подействовали на него, что он готов завидовать всякому, кто лучше его орудует кулаками.

Женский голос продолжал:

— Поэтому я не собираюсь оставаться здесь и подставлять тебя под…

— Ну-ну, продолжай, — почти лениво обронил голос, который мог принадлежать только Вигале.

— Под преследование гоблинов! — выпалила женщина.

И Тимофей пожалел ее. Сказать Вигале, что он должен кого-то бояться — это все равно что выйти на поле для корриды с алым плакатом на могучей груди, поперек которого написано: «Все быки — козлы». Или что-то в этом роде.

Правда, быки не умеют читать, что с некоторым запозданием припомнил Тимофей. Зато красный цвет вроде бы различают очень даже хорошо. Мысли путались, скакали с быков на Вигалу и обратно. Эльф почему-то виделся рогатым, строящим огромную «козу» собственными рогами бедному, прижавшемуся к ограждению бычку…

— Приказывая тебе оставаться здесь, — с надменной невежливостью в тоне и словах обронил эльф, — я оберегаю сам себя. Ты — источник информации обо мне и этом месте. Так что будешь сидеть здесь. Вместе со всем этим своим…

Почему-то Тимофею представилось, как эльф пренебрежительно кривится из-под своих рогов.

— Зверинцем.

Женщина возмутилась:

— Это мыслящие существа! Непонятно, как вас, эльфов, пускают во все миры — ведь вы готовы плевать на каждого, кто на вас не похож!

Тимофей с готовностью согласился. Хотя плевать — это слишком сильно сказано. Эльф скорее склонен смотреть на всех с пренебрежением.

— Ты останешься здесь! — отрубил эльф. — Хватит мне хлопот и с этим доходягой!

Это уже про него, осознал Тимофей. Но ему сейчас было не до возмущений — как бы его не называли. Он плавал исключительно в ощущениях собственного тела. О чудо, боли нигде не было. Даже нога была сейчас не горящим от боли бревном, по недоразумению приделанным к телу, а просто онемелой конечностью. Тимофей подвигал больной голенью, наслаждаясь полным отсутствием в ней каких-либо ощущений. Затем зевнул, повернулся на бок и провалился в блаженный сон.

На следующий день Тимофей сидел в постели, растолканный Лехой, — и дрожащей рукой поднимал с подноса тончайшую тарелку из цветного стекла с позолотой и синими цветами по краю. Тарелка, глубокая, как хорошая российская салатница, была доверху наполнена чьими-то жареными ножками, которые при ближайшем рассмотрении напоминали цыплячьи. Правда, говорят, что лягушачьи лапки тоже очень похожи на благородную куру, но ему сейчас было не до родословной пищи, лежавшей перед ним на тарелке. Скудость тюремного рациона в последние дни вызывала у него бредовые видения о том, как он питается живыми змеями. Ловит их и хрустит, перемалывая на зубах восхитительную упругость живого мяса.

Или таковы были последствия жара и интоксикации организма?

Вигала сидел напротив кровати в глубоком кресле — ни дать ни взять король Артур, со скорбью глядящий на пошалившего в его супружеской постели сэра Ланселота. Дескать, милорд мне друг, но его отрубленная голова для моей чести куда дороже. Интересно, такой взгляд был последствием всего случившегося с Вигалой или эльф и в самом деле испытывал недовольство в его адрес? Скажем, за неправильный способ побега…

Одет эльф был не в прежние изысканные нежно-зеленые шмотки, а в коричневый пышный жилет с атласными аппликациями и бахромой, едва доходивший ему до талии. Под жилетом виднелась рубашка, длинные рукава которой спускались у эльфа чуть ниже локтей. Вигала заправил рубашку в черные брюки, но она все равно была слишком узка, чтобы запахнуться на груди.

Одежда была явно с чужого (и не такого объемистого!) плеча. Тимофей решил, что совсем не хочет заглядывать вниз — хотя до ужаса интересно было бы посмотреть, во что превратили громилу эльфа чужие маленькие штанишки.

На нем самом красовалась чья-то ночная рубашка, длинная и с пышными рукавами. Тимофей надеялся, что рубашка не женская. Впрочем, кружева по краю ворота не оставляли сомнений.

На братке, стоявшем рядом с постелью, было надето примерно то же, что и на эльфе, — только в аляповатой желто-голубой гамме. Размеры у братка были поменьше, поэтому он не выглядел так смешно, как эльф.

«Веселенькая мы команда, — с насмешкой подумал Тимофей. — Один в кружевной ночной сорочке, двое других в чужих обносках…» — Резвых хрюкнул, пытаясь усмехнуться. Но тут же подавился собственной насмешкой.

Леха услужливо склонился сбоку и придвинул по подносу поближе к его левой руке высокий бокал. Объемом, наверное, не меньше литра. В бокале плескалась налитая до самых краев темно-красная жидкость, на просвет и по плещущейся поверхности сиявшая глубокими вишневыми и рубиновыми тонами.