Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Во многом это результат действий так называемого глобализма. Глобальный империализм вносит существенные корректировки в естественное право истории по созданию устойчивых и жизнеспособных государств. Фактически он намеренно вносит путаницу в историю. А нагромождение западных теорий и мишура постсоветских идеологем в российской исторической науке совершенно выбили наших исследователей из седла, они как-то подрастеряли национальные исторические ориентиры. Наверное, поэтому понимание Февральской революции как социального факта для них остается недоступным.

Еще недавно они буквально гадали, чем на самом деле она была. Одни говорили, что «Февральскую революцию можно рассматривать как мощный рывок в развитии демократии», «как первую массовую демократическую революции ХХ века». Другие, видимо, вслед за П. Б. Струве, который в сборнике «Из глубины» называл ее «национальным банкротством и мировым позором», – что «русская революция была провалом». Третьи, что «русская общественность – та, которая алкала вот это «либерте», которое никто так и не определил, что это такое: что такое «свобода», до сих пор не определили, – она же была совершенно лишена чувства, во-первых, государственного сознания, во-вторых, государственного мировоззрения, в-третьих, вообще национально-государственного инстинкта. Ни национальной, ни государственной проблематики в их багаже фактически не было». Четвертые – что «верхи» и «низы» российского общества (если уместно употреблять этот термин) при всей общей нетерпимости к власти существовали в разных социокультурных измерениях, говорили на разных «языках». Пятые, что «распад Российской империи – побочный продукт мировой войны и вовсе не уникальное явление».[424] И так далее.

Это выдержки из материалов Круглого стола 2007 года, опубликованные во втором томе «Русского исторического сборника» и посвященные 90-летию Февральской революции. Там сколько историков, столько и мнений, столько и интерпретаций. Столетие Февраля, видимо, станет отправной точкой для более унифицированного взгляда на нашу историю, поскольку сообщество профессионалов все-таки сумело договориться (при заинтересованной поддержке главы государства) о выработке общего подхода к ней во время обсуждений единого школьного учебника, от разработки которого все-таки пришлось отказаться.

И тем не менее, даже эта договоренность ни на йоту не приближает нас к истине, потому что договориться о едином подходе – одно, а вникнуть в суть социальных явлений, приблизиться к истине – другое. Это все равно что подогнать ответ задачки под решение (точнее, под госзаказ), напечатанное на последней странице учебника, – бесценный опыт, с которым мы все познакомились еще в начальной школе.

Назвать революцию переворотом или частью трансформационного процесса, конечно, можно, тем более, что это одно и то же слово – перевод с английского, но что это добавляет к нашему пониманию механизмов тех тектонических сдвигов, которые до сих пор отзываются эхом в нашем сознании и вносят раскол в общество? Социальные потрясения были настолько глубокими и радикально-кровавыми, что даже внутри «процесса» это все равно был рубеж, Рубикон, перейдя который, назад уже не повернешь. В целом все это выглядит как не очень удачная попытка уйти от марксистского формационного подхода, но только пункт назначения никто так и не определил.

Мы же полагаем, что Февральская революция, если говорить о ее природе, о социальном содержании, была сословной, а по форме – стихийно-анархической (хотя анархисты были влиятельной политической силой в социал-демократии). Если сложить все вместе, то ее характер можно определить как сословно-анархический: Февральская сословно-анархическая революция 1917 года. В социологическом смысле можно с большой долей вероятности допустить, что она преследовала цель компенсировать потерю социальной справедливости, которая была юридически оформлена при освобождении крестьян от крепостной зависимости.

Если сформулировать коротко, то смыслом и главным содержанием революции была попытка компенсации социальной справедливости.

Произошла она в столице, а телеграфные провода разнесли ее по городам и весям. Поскольку первоначально беспорядки начались на фабриках и заводах, то это создает впечатление некоторой классовости происходящего. Но мы же теперь знаем, что не откажись солдаты стрелять в демонстрантов, революции не было бы. А солдаты, и мы тоже теперь это знаем, юридически и ментально принадлежали в массе своей сословию сельских обывателей, т. е. к крестьянам. Это были нижние чины запасных команд еще не прошедшие фронт, недавно призванные на службу из деревни, где протестные настроения росли как на дрожжах, по крайней мере, с августа 1915 года. Не зря же министр внутренних дел Б. Н. Щербатов говорил тогда: «Наборы с каждым разом проходят все хуже и хуже. Полиция не в силах справиться с массой уклоняющихся. Люди прячутся по лесам и в несжатом хлебе».

Получается, что революцию совершили сельские обыватели (низшее сословие), крестьяне, одетые в солдатскую шинель, и вставшие на сторону голодающих городских обывателей (низшее сословие) – пролетариев, ремесленников, мелких торговцев и прислуги. Представители низшего сословия объединились в столице в вооруженном мятеже, социальным смыслом которого было перераспределение сословных прав с целью компенсации социальной справедливости.

Именно на это указывают стихийные действия восставших, которые буквально с первых шагов начали охоту на офицеров и полицейских, многих линчевали. Они реализовали то самое умозрительное право казнить или миловать, которым в нашем сознании обладает каждый из нас, воспользовавшись «уникальным случаем в истории», когда право слилось с властью, и каждый обыватель мог вершить суд. Слилось с той самой властью, которой не было у фельдшера Поназыревского приемного покоя, мечтавшего в 1905 году сменить или убить царя.

Офицеры и полицейские – это, конечно, не царь, но «слуги» царя, «господа». Они либо принадлежали к высшему сословию по службе или по рождению, либо охраняли его права, как того требовал закон. Большинство из них даже не были сколько-нибудь богаты или состоятельны, не были ни капиталистами, ни помещиками. Они только защищали привилегированные права, а стали «врагами народа», народа, лишенного права на жизнь.

При этом мы совсем не имеем в виду гражданские права в их нынешнем понимании, которые нам упорно навязывает несистемная оппозиция, не стесняясь при этом поглощать западные гранты, т. е. права человека, демократические выборы в представительные органы власти, разделение и сменяемость властей, общественный контроль за чиновниками и многое другое.

Права тогда у нас имели совсем иное содержание. Ими обладали те, у кого не было обязанностей! А те, кто не имел прав, несли обязательные повинности. Земля и небо, правда? У нас все не так как на Западе, даже права. Как хорошо сказал М. А. Волошин, «никакая одежда, взятая напрокат с чужого плеча, никогда не придется нам по фигуре».[425]

Сама этимология слова «повинность» красноречиво говорит о совершенно определенных отношениях «верхов» и «низов». Здесь отношение к средствам производства не имеет никакого значения, здесь пахнет «виной» одних перед другими, а не демократией. Здесь все решают отношения к правам. И понять это сегодня непросто, очень много мифов, а главное, несмотря на «счастливое» пребывание в капитализме и демократии, мы по-прежнему живем и воспринимаем окружающую нас социальную среду в координатах «Манифеста коммунистической партии».

Наверное, поэтому историки никак не могут отойти от марксистских догматов, в душе, конечно, презирая их и понимая, что они не работают. Видимо, такова судьба специалистов узкого профиля. Проникать в суть социальных явлений – не их профессия. Между тем, Иммануил Валлерстайн говорил, что «первый шаг, который нам необходимо предпринять, если мы желаем осмыслить наш мир, состоит в том, чтобы решительно отказаться от проведения каких-либо жестких границ между историческими и социальными науками и признать, что все они являются частью одной-единственной дисциплины, занимающейся исследованием истории развития человеческих обществ».

«Нет обобщений, – утверждал он, – истинность которых не была бы исторически ограниченной во времени, поскольку нет неизменных систем и структур. И нет такой совокупности или последовательности общественных событий, которую можно было бы в полном объеме осмыслить, не обращаясь к теоретическим конструкциям, функция которых заключается в том, чтобы создавать смысл, исходя из реальности».[426]

Создавать смысл, исходя из реальности – как сказано, а!

Но кто у нас это будет делать? Армия профессионалов не торопится создавать смысл, что неудивительно – за него не платят. А платят за диссертации, за должности. Без них не сделать карьеру, не подняться по служебной лестнице, не потешить свое самолюбие.