Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

А таковым считалось любое нарушение чинопочитания против: «всякого офицера вообще (в том числе и против офицеров, служащих в полиции)», а также против «военного чиновника, врача, ветеринара, священника и дьякона одного с ним полка или управления», «всякого вообще военного чиновника при исполнении последним обязанностей службы». За нарушение чинопочитания солдаты несли ответственность «как на службе, так и вне службы».[408]

Здесь на первый взгляд не видно наследственности – прямого признака сословности. Офицеры в массе своей были разночинцами, так же как и врачи, чиновники, ветеринары, дьяки и т. д. Но при более внимательном рассмотрении становится понятным, что их дети, повторимся, наследовали необходимость идти на службу, так как других средств существования, скажем, земли, у них не было, они наследовали необходимость становиться частью чиновного сословия, военного или гражданского, и обслуживать права высшего сословия, получая «в аренду» часть его прав. Они только пользовались правами высшего сословия, но не владели ими, поэтому у них не было и его финансовых ресурсов.

Из этого опять следует, что само понятие сословия к началу ХХ века приобрело новое содержание. Если в начале XIX века оно действительно представляло собой «социальные группы, главным отличительным признаком которых выступают фиксируемые в обычаях и законах обязанности и права, передаваемые по наследству», то во второй половине XIX – начале ХХ века на смену наследственности и в дополнение к ней приходит «аренда» привилегированного права, которым пользовались чиновники и военные, и гражданские. Как отмечал в 1876 году исследователь дворянского сословия Михаил Яблочков, «понятие о чиновничестве всегда как-то лепилось около понятия о дворянстве».[409] К началу ХХ века оба эти понятия практически слились в одно целое и превратились в «образованное общество». Потому что именно образование поднимало человека на тот или иной уровень государственных потребностей и позволяло ему удовлетворить наследственную необходимость в службе.

Определялся этот уровень «званием», которое получал каждый человек в зависимости от своего сословного положения, и которое записывалось в разрядные книги и в паспорта. Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона дает однозначное толкование этого термина: «общественное положение человека, поскольку оно определяется сословием, к которому он принадлежит (духовное З.), или должностью, которую он занимает (член или председатель присутствен. места, приказчик)».[410] Фактически это признание того факта, что должность и сословное состояние сливаются в одно «общественное положение человека». Можно сказать, что в этом смысле «образованное общество» стало новым привилегированным сословием, поскольку только люди с образованием могли занимать определенные руководящие должности, быть начальниками («деспотами» по терминологии Г. Спенсера).

И тогда понятие сословия в новых исторических условиях можно прочитать как социальные группы, главным отличительным признаком которых выступают фиксируемые в обычаях или в законах обязанности и права, передаваемые по наследству или в пользование, «в аренду», должностным лицам. Мы легко найдем подтверждение этому тезису, если вспомним, как еще недавно при встрече незнакомых людей даже на какой-нибудь частной вечеринке они представлялись не индивидуально, например, Иванов Иван Иваныч, а в сочетании со званием, должностью или профессией – кандидат технических наук, мастер спорта, замначальника главка («Москва слезам не верит») и т. д. Это была (и есть) визитная карточка «положения в обществе», социальная стоимость индивида.

А в старые времена это вообще было распространено повсеместно. Так, хорошо известный демократ, социал-революционер и одновременно дворянин во втором поколении А. Ф. Керенский, уже находясь в эмиграции, не без гордости вспоминал своих родителей – мать, которая была «дочерью начальника топографического отделения Казанского военного округа», и отца, который в 30 лет «получил назначение на пост инспектора средней школы».[411] Случай с матерью особенно показателен, так как ее заслуг в том, что она была дочерью «начальника» нет никаких, это чисто сословный маркер, принадлежность чему-то особенному, высокому, наличие особых прав, и, конечно, гордость за это и самолюбование.

В отличие от нижних чинов, как мы только что установили, офицеров разделяла определенная дистанция, исключительно служебная, в силу чего они не были равны между собой, так как все находились на разных командных должностях и нередко конкурировали между собой за более высокую должность или звание. Их сплоченность была относительная, офицерство не было военным братством. Скорее, у них была некоторая сословная солидарность, вещь довольно хрупкая в условиях огромного различия в материальном состоянии разных слоев высшего сословия, а значит, и в социальной стоимости его отдельных представителей (что во многом объясняет массовый приход царских офицеров на службу в Красную Армию).

К тому же принадлежность к нему служилых людей была условной. Лица, лишенные офицерского звания (прав состояния, как тогда говорили, т. е. прав сословия, а не человека) за моральные проступки или за уголовные и воинские преступления, автоматически теряли права высшего сословия или состояния, что одно и то же. Их дети уже могли и не получить образования, а без него не стать даже офицером, в то время как дети дворян в таких же ситуациях оставались таковыми и не теряли сословных привилегий, их спасала принадлежность сословию.

Именно поэтому чинопочитание на службе и вне службы, которое солдаты оказывали офицеру, человеку социально уязвимому, представляло собой не столько знак личного уважения ему, сколько признание власти высшего сословия над низшим. Это был знак беспрекословного повиновения, граница, которая делила армию по сословному признаку, и которая, так же как и в обществе в целом, порождала «раздвоенность нашего национального самосознания», говоря словами Н. А. Бердяева.

Поэтому, повторимся, армия не была единым военным сословием – от солдата до генерала, а состояла из двух антагонистических сословий, которые имели разные сословные права и разные обязанности, разные ценности, разную культуру и шли в противоположных направлениях.

«Нелепая» революция и ее неопределенный характер

А теперь давайте еще раз вспомним первые дни Февральской революции, о которых мы говорили выше, и случайные на первый взгляд реплики восставших солдат: «Отменено крепостное право тем, что солдаты вышли на улицу»; «Веками душили нас, как собак»; «Мы знаем, как о наши морды разбивались их кулаки». Солдаты, знавшие о крепостном праве лишь со слов своих дедов, вдруг вспомнили про него, пытаясь оправдать свой вооруженный мятеж и приведя в качестве аргумента отмену крепостного права, которую совершили именно они, а не Александр II. Теперь мы знаем, что у них для этого были серьезные основания – и их деды, и они сами были бесправны и находились в одних и тех же тисках военно-сословного права.

Когда мятеж Петроградского гарнизона стал разрастаться за счет новых отрядов, новых саморегулируемых локальных систем (СЛС), власть Тимофея Кирпичникова стала терять свое право, растворяться в океане человеческих страстей и социальных потенциалов. Поначалу слава его была необычайной, газеты наперебой «называли его солдатом революции № 1». Временное правительство произвело его в подпрапорщики, он вошел в состав Петроградского Совета, а генерал Л. Г. Корнилов, новый командующий столичного гарнизона, вручил ему Георгиевский крест 4-й степени.

Но его право на социальную жизнь резко упало в цене, как только он встал на сторону Временного правительства во время апрельского кризиса, перешел из «мы» в «они». Те же самые солдаты, которых он поднял на восстание против старого режима, отказали ему в этом праве. Прошел энтузиазм первого месяца революции, социальное размежевание стало углубляться главным образом из-за отношения к вопросу о войне. А восприятие и ощущение социальных отношений в рамках «мы и они» сохранялось и ширилось. Оно не упало с неба, оно было посеяно Великой сословной контрреволюцией 1785–1861 годов, отменившей социальную справедливость военного общества и тем самым еще больше повысившей социальную стоимость одной его части и «уронив» ее у другой.

Исходя из этого, полагаем, что в социологическом смысле Февральская революция запустила процесс компенсации социальной справедливости, которая была парадоксальным образом отменена либеральными реформами эпохи Освобождения крестьян от крепостной зависимости.

Этот процесс придавал и до сих пор придает многим ощущение борьбы классов, но на самом деле, и мы теперь это прекрасно понимаем, это было только внешнее сходство с сословной борьбой. По форме почти одно и то же, а по содержанию разные вещи, потому что она ведется социальными группами не по принципу отношения к средствам производства и не по их роли в общественной организации труда, а по отношению к правам – есть они или нет. По отношению к наследственным правам – потому что сословные границы удерживают права в строго фиксированном положении, препятствуя социальной мобильности, о которой в свое время говорил Питирим Сорокин.