Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Но он по-прежнему обладает сословным правом, оно реализуется его руками, он – часть сословия. Однако сословное право не означает, что сыновья и внуки земского начальника, например, тоже становились земскими начальниками просто в силу наследственности. Это то, что отличает русскую сословность, скажем, от индийской касты. И это значит, что они были вправе занимать любые начальствующие, руководящие должности, скажем так, входившие в правовое поле высшего сословия. Многочисленные социальные лифты ждали их с широко распахнутыми дверями, обеспечивая всему сословию командные высоты на всех этажах власти и бизнеса, т. е. земским начальником и любым начальником вообще мог стать каждый член высшего сословия (сословий), отвечающий тем или иным профессиональным критериям.

Рассматривая ленинское определение классов по их отношению к средствам производства как слишком одностороннее и относящееся сегодня к «истории социальной мысли»,[376] мы, тем не менее, считаем его важным с точки зрения оценок революционных перспектив в начале ХХ века. Такое мифологизированное определение давало возможность социал-демократии смотреть на любые социальные отношения того времени сквозь призму развития капитализма. Было ли это ошибкой или сознательным манипулированием, сказать трудно, да и не важно. Главное, что отсюда берут свое начало наши сегодняшние блуждания в потемках.

Реальность же заключалась в другом. Поскольку Великая сословная контрреволюция погрузила Россию в иное агрегатное состояние, она перестала быть военным обществом с жестко установленной вертикальной структурой, о которой говорил Г. Спенсер. Но она не превратилось и в гражданское общество с всеобщей свободой и равенством. Скорее наоборот, всеобщее неравенство, неравенство между сословиями превратилось в устойчивый социальный факт, который «питался» привилегиями или, лучше сказать, правами с высокой социальной стоимостью, принадлежавшими высшему сословию (сословиям).

Общество разделилось на две противостоящие, неравнозначные и неравноправные части, что дает нам основание назвать его военно-сословным. Ведь сохранявшаяся экономическая мобилизация низшего сословия имела прямое отношение к военному обществу, т. е. к «протоплазме социального мира», к орде. А социальная демобилизация высшего сословия, свободного от социальных обязательств, – к позднефеодальному и раннекапиталистическому обществу с развитыми правовыми и товарно-денежными отношениями и с привилегированными сословными правами.

Эти две части общества имели разные цели, разный смысл, разное содержание, разные ценности, разную культуру и шли в противоположных направлениях, порождая поистине «болезненную раздвоенность нашего национального самосознания». Как утверждает американский исследователь кооперативного движения в России Я. Коцонис, каждое сословие по-своему понимало настоящее и будущее России и свое место в нем.[377]

Глава V

Нелепая революция

Беспрекословное подчинение как граница сословности

Отказавшись от марксистского формационного подхода, который по-прежнему довлеет над современными исследователями и не позволяет им увидеть реалии сегодняшнего дня, мы меняем ориентиры и переносим их с социально-экономических отношений, лежавших в основе марксизма, на социально-правовые. И под этим углом зрения будем рассматривать развитие социальных процессов в обществе. Мы меняем своеобразную точку опоры, о которой в свое время мечтал Архимед, и надеемся, что она позволит перевернуть наше представление о мире.

Таким образом, продолжая разговор о чинопочитании как атрибуте сословности, рассмотрим теперь его вторую часть, тех, кому чинопочитание адресовалось. Ведь и их сознание формировалось в условиях чинопочитания, вернее, в условиях его потребления.

«Поступил ты на службу Царскую – чем спрашивается твой начальник ротный, эскадронный или батарейный командир не второй твой отец? …покинувши на время родину, отца, мать, заповеди не забывай, ибо у тебя есть здесь на службе второй отец, который за вас всех душу кладет, и которого вы должны чтить и носить на руках», – гласила «Памятка по чинопочитанию для нижних чинов».[378] Здесь нетрудно заметить стремление государства максимально понизить право на социальную жизнь солдата за счет нехитрой уловки – поставить его в положение несмышленого ребенка, который обязан подчиняться воле своих отцов-командиров, ничем не уступающих в правах его родителям. Памятка написана намеренно простым, народным языком, чтобы доступно было каждому новобранцу, ведь они почти поголовно были неграмотны, и принадлежали другой, более примитивной культуре, в некотором смысле были буквально как дети.

Известный философ и правовед XIX века Б. Н. Чичерин отмечал в 1877 году, что наши крестьяне, а солдаты были в основном из крестьян, «живут доселе как предки их в XII веке, под влиянием обычаев и обрядов, сохранившихся еще со времен язычества».[379] Сорок лет разницы не слишком изменили социальный быт крестьянства, не добавили ему культуры, образования, продолжительности жизни или достатка. Достижения XIX века, ставшие в основном достоянием высших сословий, обошли крестьянство стороной, оставив его в раннем средневековье.

Сохранялась и сословность, несмотря на все попытки по «принудительному равнению», как тогда говорили. Особенно отчетливо она проявлялась в армии, благодаря чинопочитанию, которое рассматривалось как основа воинской дисциплины (Ст.3 Устава Дисциплинарного на сайте РГБ). Его, конечно, нельзя принимать за самостоятельную социологическую категорию, это всего лишь атрибут сословности, внешний признак социального факта. Тем не менее, именно сословность и именно чинопочитание сформировали устойчивое понятие «мы» и «они», их право и наше, низшее сословие – высшее сословие, крепостной – свободный.

Не случайно в выступлениях солдат в Таврическом дворце в первые дни Февральской революции отчетливо прослеживается понимание того, что они как будто только что вышли из крепостного состояния: «Отменено крепостное право тем, что солдаты вышли на улицу»; «Веками душили нас, как собак»; «Мы знаем, как о наши морды разбивались их кулаки»; «Нужны офицеры, а не матерщины диалект» и т. д.[380]

Солдат Коновалов на общем заседании Совета 1 марта возмущался: «Кто солдат для офицера? Воспитывает офицерского ребенка, наказывается офицерской женой, ребенком за слишком горячее молоко. Такие явления воспитали офицера непременно членом той партии, которая живет за чужой счет, счастье на несчастье других».[381]

Все эти реплики, случайные на первый взгляд, крайне важны для понимания характера социальных отношений в тот исторический момент. Не каждый день удается услышать голос наших неграмотных и обездоленных предков; стенографический отчет с первых заседаний Совета солдатских депутатов в этом смысле редкое исключение. Обычно о трудной судьбе народа писали и говорили сторонние наблюдатели – писатели, революционеры, депутаты, земцы, помещики, чиновники и даже бывшие предводители дворянства.

Но как отмечает Янни Коцонис, во всех центральных и местных правительственных учреждениях, на всех профессиональных и кооперативных собраниях и съездах, где толковали о крестьянах, самих крестьян хотя иногда и видели, но никогда не слышали. По его словам, все разнообразные и враждовавшие между собой группы устроителей крестьянских судеб единодушно сходились в одном – крестьяне бессловесны.[382]

Потому что темные и отсталые, и еще потому, что не имели права, вернее, их право на жизнь, в нашем понимании, оценивалось в несколько раз меньше, чем право на жизнь высшего сословия. При этом, именно «отсталость» становилась критерием социальной нивелировки, на которую опирались абсолютно все политические силы при работе с крестьянами или при обсуждении крестьянского вопроса, фактически понижая стоимость их права на жизнь. «Отсталость» крестьян, отмечает Я. Коцонис, смешивалась с множеством различных социальных, экономических, политических и культурных программ в качестве настоящей идеологии и выступала как самодостаточная истолковательная структура, как способ ставить диагноз и осмысливать факты, как основание для решения – действовать или бездействовать.[383] Для большевиков, например, она стала источником революции. «Наша отсталость двинула нас вперед», – говорил В. И. Ленин.[384]

А солдаты – крестьянские дети, и на службе оставались крестьянами (сельскими обывателями) не только в силу своего происхождения, отсталости или низкой культуры, но и в силу закона. Так, Статья 8 «Свода законов о состояниях» гласила: «Лица, состоящие на действительной военной службе, в продолжение обязательного срока оной, пользуются личными и имущественными правами своего состояния, подчиняясь всем требованиям и правилам службы».[385] Это значит, что русская армия строилась на тех же принципах сословного неравенства, характерного для общества в целом, это значит, что она была сословной по закону, de jure! Это также значит, что неравенство в армии носило двойной характер, оно было вдвойне тяжело для солдата именно потому, что включало в себя не только воинское неравенство, воинскую иерархичность, но и сословную.