Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Осужденные с потерей «прав состояния», даже дворяне, получали, что называется, по полной программе – от порки, кандалов и каторги до смертной казни (например, декабристы или петрашевцы), не говоря уже о потере прав на собственное имущество, собственную жену и собственных детей. Это говорит о сословности не только всего законодательства, но и пенитенциарной системы, построенной на сословной избирательности прав, а значит, и избирательности в строгости применения наказания.

Для нас это настоящий парадокс. Он показывает противоречивость не только социальной и правовой системы Российской империи, которую никак не могут осилить современные исследователи, но и политической, поскольку даже парламент не был парламентом в полном смысле слова. Он был лишь вывеской, формой сословной демократии. Так же как и капитализм, при всей своей «всесословности» она имела место только внутри отдельно взятых сословий, что, конечно, не имеет никакого отношения к западной демократии, к западной системе парламентаризма, к их капитализму.

Как говорил М. А. Волошин, видимо, вторя К. П. Победоносцеву, парламентаризм – чисто национальное явление, присущее только англо-саксонской расе. «Примененный к континентальным государствам парламентский строй не представляет никакой прелести. Система политических выборов является сложным отбором, в котором выживает наибестыднейший, наинаглейший, наиадвокатнейший».[439]

Поэтому «буржуазная» революция, прихода которой в начале ХХ века ждали в России чуть ли не со дня на день, явилась миру в форме до сих пор неосознанной сословно-анархической стихии, а не буржуазно-демократического парламентаризма. Ее движущие силы – солдаты, даже юридически принадлежали сословию сельских обывателей (ст. 8 «Свода законов о состоянии»), они не были ни рабочими, ни «буржуями». Целей особых у них никаких не было, просто «долой войну», «бей офицеров» и все, т. е. анархия. Хорошо известно, что анархия вообще, а в данном случае особенно, выступает как антипод власти, которая в просторечье маркируется как «они». Не случайно противопоставление «мы» и «они» стало главной мыслью, главной идей, охватившей массы в феврале 1917 года.

В свое время лауреат Нобелевской премии Ф. А. фон Хайек отмечал, что на этих противопоставлениях построено любое групповое сознание, объединяющее людей, готовых к действию. Мы бы добавили – людей социально мобилизованных в саморегулируемую локальную систему (СЛС) с высокой кумулятивной стоимостью, так как процесс социальной мобилизации протекал в армии. При этом анархия произрастала именно из принадлежности к группе «мы», потому что, как говорил Хайек, «действуя от имени группы, человек освобождается от многих моральных ограничений, сдерживающих его поведение внутри группы».[440]

Эта идея, полагаем, всегда жила в русском народе из-за сословного деления общества. По воспоминаниям председателя Государственной думы двух созывов М. В. Родзянко, «разделение Государственной власти и общества было так велико, что уже после учреждения Государственной Думы тогдашний министр земледелия Кривошеин в одной из своих речей, произнесенных в Киеве на агрономическом Съезде, указывал на прискорбное для дела деление русского общества на мы – правящие сферы и они – все остальное население вне этих сфер».[441] Но реализовалась эта идея как социальный факт только в условиях жесточайшего кризиса (да простит нас академик Ю. Н. Пивоваров), порожденного империалистической войной. Освобожденная от оков закона голодными бунтами и солдатским мятежом, она превратилась в генератор нового социального права, отличного от права государства.

На первый взгляд это может показаться странным – революция разрушила всякое право, кругом хаос, беспредел, никто никому не подчиняется. Питирим Сорокин называл такое состояние «угасанием рефлексов повиновения».[442] Но мы сегодня знаем, что социальное поведение человека не может объясняться только рефлексами. Огромный вклад в понимание механизмов рефлекторного приспособленческого поведения внесли работы академика П. К. Анохина по разработке теории функциональных систем. Мы же в данном случае говорим не о физиологии и даже не о психологии, а о социальном факте, о том, что каждый из нас обладает правом на жизнь, которое получает при рождении как своеобразное приданое от общества. А социальные факты, по словам Э. Дюркгейма, не только качественно отличаются от фактов психических; у них другой субстрат, они развиваются в другой среде и зависят от других условий.[443]

В нашем понимании в условиях жесточайшего кризиса право на социальную жизнь отдельно взятого индивида, как часть фундаментального социального факта, подверглась существенному давлению, направленному на еще большее понижение его стоимости. Это давление, если говорить абстрактно, оказывала война. А если говорить конкретно, то под действием неотложных и неустранимых требований фронта государство буквально «прессовало» производительные силы с целью выжать из них как можно больше ресурсов, сил и средств. Что в действительности стало повышением степени мобилизации низшего сословия, которое и без того находилось в состоянии экономической мобилизации еще с 1861 года.

Во многом это совпадает с известным выводом Ленина о том, что буржуазия «сплачивает, объединяет, организует пролетариат».[444] Только мы называем это социальной мобилизацией, которую проводила сословная буржуазия.

Ее стараниями резко повысившаяся в условиях мировой войны социальная нагрузка легла на плечи в основном низшего сословия. Это избыточное давление привело к появлению своеобразной социальной «критической массы», которая породила цепную реакцию, приведшую общество к новому агрегатному состоянию – господству естественного права. Благодаря этому естественное право поднялось не только над политическими партиями, которые были вынуждены возглавить стихийное движение, чтобы не остаться в стороне и не потерять всякое право на власть, но и над законом. «Великое движение негодования», как говорил Э. Дюркгейм, увлекло массы вопреки им самим.

Не случайно лидер правых в Государственной Думе и «реакционер» П. Н. Дурново в своей Записке царю подчеркивал: «Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма».[445]

Диктатура Временного правительства – диктатура без власти

Сегодня социализм – это как какое-то «проклятье фараонов». А тогда о нем мечтало несколько поколений, им грезили, его приближали как могли. В России эти идеи овладели практически всеми слоями общества (в 1918 г. монархист В. В. Шульгин называл это массовым помешательством[446]), поэтому неудивительно, что даже такой крайне правый политический деятель как П. Н. Дурново предсказывал социальные потрясения именно с социалистическим содержанием.

Но если почитать протоколы и стенограммы Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, то станет ясно, что в феврале-марте 1917 года идеи научного социализма там никак не были представлены. Было много социалистической риторики, трескотни, но коммунизма в подлинном смысле слова там не было, несмотря на то, что к руководству Советом пришли социалисты. Социалисты по убеждениям, но по происхождению дворяне или выходцы из других привилегированных слоев.

Они рассматривали войну как империалистическую, захватническую, каковой она, конечно, и была, считали, что она ведется в интересах эксплуататорских классов, поэтому остановить ее можно только объединив усилия пролетариев всех стран и, соответственно, демократическим миром «без аннексий и контрибуций», как призывала Циммервальдская конференция социалистов. Отсюда всеобщее ожидание мировой революции, над которой сегодня не издевается только ленивый. Отсюда же разногласия в среде социалистов по вопросу о том, как достичь мира и, соответственно, в вопросе о власти – ведь если мировой пролетариат не поддержит русских пролетариев, то революция будет обречена на поражение.

Но объединяла всех, социалистов и несоциалистов, давнишняя мечта об Учредительном собрании, буквально все политические силы страны ждали его созыва как манны небесной. Оно должно было закрепить «завоевания» Февральской революции, обеспечить решение демократических задач, связанных с реализацией общегражданских «буржуазных» свобод человека – демократическая республика, всеобщее избирательное право, 8-часовой рабочий день и т. д. Видимо, поэтому Февральская революция всегда считалась буржуазно-демократической, хотя сейчас стараются не говорить об этом вслух. В чем же «буржуазность» буржуазной революции, если использовать оценки социалистов начала ХХ века? Во Временном правительстве, куда вошли представители Прогрессивного блока или в его политике?