Витим золотой - Павел Федоров

– Ну ты, заткнись, шлюха! – крикнул Тимка.

– Эй ты, чебак, закрой хайло! – решительно крикнул Лебедев.

– А что здесь у вас происходит? – вмешался второй. Он тоже был бородат, кряжист и высок ростом. Маринке даже в голову не пришло, что это Кондрашов.

– Его спросите, – тыча в Тимку пальцем, проговорила Матрена.

Повернув от печки заплаканное лицо, Маринка торопливо и сбивчиво обо всем рассказала.

– Мда-а! – Не спуская с оторопевшего Тимки глаз, Лебедев взял из угла кочережку, взвешивая ее в руке, добавил: – Деловой инструмент! А ну-ка, сатрап Берендей, давай греби отсюда помалу.

– Остерегись, каторга! – пятясь к двери, зло крикнул Тимка.

– Таких ночных котов я всегда остерегаюсь. Забирай свое пойло и плыви, а то я человек невежливый, за борт вышвырну! – играя кочережкой, пообещал Лебедев.

Видя, что его самого могут «на бедро кинуть», Берендеев накинул на плечи шубу, грозя Лебедеву расправой, выскочил из избы.

– Василий Михайлыч, родненький мой! Я глазам своим не верю! – сквозь радостные слезы, узнав Кондрашова, причитала Маринка.

– Выходит, знакомые али сродни? – обрадованно спрашивала Матрена.

– Тетенька, милая, даже больше чем родня! А сейчас-то, в такие дни, да тут, на Витиме! Как же это так? – Слезы душили Маринку.

– Вот так, Марина Петровна. – Василий Михайлович протянул руки к печке.

– Значит, вы сюда по этапу? – с ужасом в голосе спрашивала Маринка.

– Разумеется, не добровольно. – Зная, что здесь все свои, Кондрашов коротко рассказал об аресте, о встрече с Маринкиным отцом, но о женитьбе Лигостаева умолчал.

– Выходит, по-таежному? – понижая голос, спросила хозяйка.

– Если уж говорить по правде… – Кондрашов развел руки и засмеялся в широкую, окладистую бороду.

– А что такое по-таежному, Василий Михайлыч? – спрашивала Маринка.

– Есть такой у нас таежный пачпорток, для всей полиции пригодный, – засмеялась Матрена.

– Это что же, вы по чужому паспорту? – догадалась Маринка. – Как тогда?

– А тогда у меня никакого не было, – улыбнулся Кондрашов.

– Сейчас у нас документики по первому классу. Я – Лебедев, а он – Курочкин.

– Ох, милые! – вздохнула Матрена Дмитриевна. – А может, вас спрятать куда? – предложила она.

– Не стоит, мы скоро исчезнем, – сказал Лебедев.

– Да как же это, куда же вы на ночь глядя? – Маринка не хотела, чтобы они так скоро ушли.

Она смотрела на заросшего бородой Кондрашова с нежностью. Казалось, что от его голоса, одежды, пропахшей махоркой, исходил запах родного амбара, знакомых кошм. Это был родной, сладостный, ни с чем не сравнимый запах!

– Может быть, вам на самом деле надо спрятаться? – спрашивала она тревожно.

– Как раз не надо, барышня, – отмахнулся Лебедев и тут же спросил: – Извините, я не знаю вашего имени…

– Марина.

– А по батюшке?

– Да просто Марина!

– Так вот, Мариночка, мы прибыли сюда по важному делу. Сейчас время такое…

– Да какое такое! – Матрена махнула рукой. – Если новости какие привез, так не тяни, сынок.

– Есть и новости, тетка Матрена. – Лебедев наклонился к ее плечу. – Сегодня утром на Андреевском и Успенском приисках началась забастовка.

– Да будет тебе! – Матрена замерла посреди комнаты.

– Треханем господ, вот что будет!

– Погоди, Миша, больно шибко-то не шуми. Дай-то господи! – Матрена повернулась к иконам и перекрестилась.

– Бог, Матрена Дмитриевна, не даст… А если поднесете по стаканчику чаю, а может, с морозца чего покрепче… – Лебедев подмигнул и возбужденно потер руки.

– Для такого случая все найдется! Гляди, какие дела-то завертываются.

– А у меня как сердце чуяло, что вы придете, еще с вечера угольков натушила. – Радостно поглядывая на Кондрашова, Маринка кинулась разжигать самовар.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Забастовка началась 29 февраля на Андреевском прииске, куда не так давно прибыл Архип Буланов. Судили его в Зарецке. Пристав Ветошкин состряпал дело на скорую руку, улик против Буланова оказалось явно недостаточно, ему припомнили старые грешки о подстрекательстве, которое якобы имело место во время убийства Тараса Маркеловича Суханова. Архип получил ссылку в Якутию. В бодайбинской полиции ему было определено местожительство на реке Долгадын, неподалеку от Андреевского прииска… Здешние места он знал вдоль и поперек, нашлись дружки, которые и помогли ему поступить в шахту забойщиком. Буланов с первых же дней понял, что работа и жизнь на шахтах Синего Шихана была чуть ли не райской, а Доменов по сравнению с Цинбергом казался ангелом божьим.

– Да как вы только терпите? – заходя иногда к своим знакомым, спрашивал Архип.

– А что сделаешь? – в свою очередь вопрошали они.

– Можно сделать так, чтобы от конской говядины и тухлой нельмы затошнило самих хозяев!

– А если вышвырнут во время зимы? Куда пойдешь без гроша в кармане? В тайгу? – возражали Буланову друзья.

– По-вашему, выходит, не кашлянуть, не охнуть, а смирнехонько подохнуть. Вы думаете, что придет благодетель господин Цинберг и напечет вам блинков… Он думает о вашем благе так же, как петух о законном браке… топчет каждого порознь, а вы только зады подставляете!

Его энергия и запас метких словечек были неистощимы.

Как-то, вместе с высоким, хмурого вида рабочим выходя из забоя, Архип спросил:

– Вот ты, Быков, какой похлебкой кормил намедни свою семью? От этого варева шел такой дух, даже у порога стоять было невозможно.

Архип работал с Быковым в одной смене и иногда заходил к нему в казарму.

В тесном проходе между отсыревшими стенами, освещенными тусклой электролампочкой, позеленевшие, большеглазые ребятишки с грохотом гоняли по хлипкому деревянному полу железный обруч.

В комнату, где ютилась семья Быкова, никогда не заглядывало солнце. На широких нарах сидели две девочки и играли в самодельные куклы. Широколицая, костистая в плечах жена Быкова ходила по комнате и укачивала на руках грудного ребенка, другой косолапил, держась за юбку матери, третий ездил верхом на отце. В углу в огромной закопченной кастрюле кипело то самое варево, о котором упомянул Архип.

– А ты что думаешь, только у меня одного такое варево? – сумрачно ответил Быков и, не сказав больше ни слова, ушел в казарму. А вечером, когда пошел в лавку за продуктами, не выдержал. Продавец швырнул на прилавок кусок конины. Мясо было тощее, синее, с отвратительным зеленоватым оттенком.

– Падалью кормишь? – глухо спросил Быков.

– Подумаешь, какой привередник нашелся! – закричал лавочник, сытый, розовощекий, в грязном, замусоленном фартуке, бывший спиртонос с темным уголовным прошлым, выкормыш и близкий родственник подрядчика Берендеева. – Не хочешь брать, совсем ничего не получишь. – Лавочник отодвинул мясо в сторону; швырнув заборную книжку прямо в лицо Быкову, вызывающе крикнул:

– Ну, кто следующий?

В очереди стояли преимущественно женщины. Поглядывая на Быкова, молчали. У Быкова дрожали скулы.

– Подними книжку, гад вонючий! – крикнул он лавочнику и уперся руками в прилавок.

– Убирайся вон, пока не позвал стражника.

– Как это так, стражника! Что он такого сделал, а? На самом деле, что это такое! – всполошились и загалдели женщины.

– Мы что тебе, люди или собаки? Бабы! Не брать эту тухлую падаль! – громко и требовательно прокричала самая бойкая и, сломав очередь, быстро направилась к двери.

Чувство солидарности охватило толпу мгновенно. Стоило выйти одной, как за нею хлынули все остальные.

– Ну, гадина, помни! – Подобрав с полу заборную книжку, Быков вышел.

– В ножки еще мне поклонишься, обормот! – крикнул вслед лавочник.

На улице толпа галдела, возмущалась и быстро увеличивалась. Возбужденные лица женщин ярко освещало февральское солнце, шел последний день февраля високосного 1912 года. Под ногами звонко хрустел, искрился твердый снег. Казармы, избушки и летние, похороненные под белыми сугробами балаганчики будто притихли и затаились. Суматоха и крики наверху быстро проникли в забой. Кто-то спустился вниз и сообщил, что жены шахтеров отказались покупать порченое мясо, а лавочник позвал стражников, от которых добра не жди. Оставив забой, все рабочие тотчас же поднялись наверх и больше уже в шахты не спускались. Жены кинулись навстречу мужьям, наперебой рассказывая о том, что произошло в лавке. Когда шум немного утих, было решено всем вместе двинуться к конторе и поговорить с управляющим. Сначала они хотели, чтобы только убрали из продовольственной лавки грубияна и мошенника продавца.

– Уладим, уладим! Все поставим на свое место, и напрасно вы это затеяли, – выйдя на крыльцо, заговорил Цинберг. Он был явно растерян.

– Хотим, чтобы прогнали этого мерзавца немедленно! – кричали женщины.

– Я уже запросил телеграммой главный стан и даже Петербург, жду ответа.