Из круга женского: Стихотворения, эссе - Аделаида Герцык

Я горячо начала возражать ей, напоминая о духовном счастье, которое она давала людям и себе. Фраза у меня вышла очень вычурная, и я не знала, куда смотреть от смущения, а она, как нарочно, долго молчала, и на губах ее застыла горькая усмешка.

— А сколько мерзостей, интриг, сколько оскорбительных минут приходится мне выносить в жизни из-за этого самого искусства! — страстной нотой вырвалось у нее.

— У меня есть дочь, взрослая уж девушка, — рассказала она, — от первого моего мужа Писарева… Выросла она в театральной обстановке, ну, и решила тоже, что у нее талант, что она будет актрисой… Я не позволила! Она плакала, просила, но я на себе испытала, что значит актрисой быть. Не хочу, чтобы дочь моя подвергалась тем же унижениям, чтоб ей жилось так же тяжело, как мне… Я ее отправила в Нижний к родным, поступила она там в учительницы, и живет себе вдали от света, от суеты, потихонечку… И поверьте, счастливее меня будет!..

— Ну, мне кажется, она на сцене хороша бы была, — заметил Погодин, вошедший при последних словах ее, — у нее есть талант…

— Вот тоже защитник ее! — с досадой перебила его Стрепетова. — Да что толку-то в нем, в таланте? — горячо обратилась она к нему. — Нынче, чем талантливее актриса, тем ей жить хуже, тем у нее завистников больше и врагов… Тем ей ходу меньше дают, притесняют… Нет! Я очень рада, что не пустила ее, — вдруг нервно возвысила голос и разгорячилась она. — Ну, поплакала немножко, и ничего… Об ее же благе забочусь… Вот еще недавно, к весне, — произнесла она, сдерживаясь и обращаясь ко мне, — платьев ей накупила и отправила… И все темненькие больше… Не хочу, чтоб она и в светлом ходила, — знаю, к чему все это ведет, на себе пережила… А Саша, — добавила она, шутливо понижая голос, но мне и в этой шутке продолжала слышаться скрытая досада и раздражение, — Саша ведь совсем ребеночек у меня… На все по-детски смотрит… Он тоже ведь дружил с ней, с дочкой моей, ну, и поет ей в тон!

Погодин усмехнулся и молча вышел из купе.

День пролетел незаметно.

Уже зажгли фонари в вагоне, а я все еще не уходила к себе и, сидя рядом с Пелагеей Антиповной, которая по своему обыкновению сидела на поджатых ногах, — слушала ее рассказ о первом представлении на столичной сцене и об ощущении, пережитом ею.

Она попросила мужа задернуть фонарь, и красная шелковая занавесочка бросала мягкий колеблющийся свет на ее бледное выразительное лицо. Погодин стоял в коридоре с моей сестрой и заставлял Виллара проделывать фокусы; оттуда доносился его голос и смех сестры.

— Саша! — протяжно позвала вдруг Стрепетова, обрывая рассказ на половине и прислушиваясь к тому, что делалось в коридоре.

— Са-а-ша! — произнесла она тем шутливым голосом, каким взрослые обращаются к детям. — Посиди же с нами немножко! — обратилась она к нему, когда он вошел. — Ты, я думаю, своего Вилляшку больше меня любишь? А?

Погодин послушно сел против нее на диван.

— Нет, скажи, — нервно продолжала она с нежной настойчивостью, глядя на него, — ты своего Вилляшку больше меня любишь?.. Ну, давай сюда голову твою, нагнись немножко!.. — Она протянула руку, и Погодин спустился на пол и сел у ее ног, не покидая своего спокойствия и безмятежно улыбаясь ей в ответ.

Она схватила обеими руками его курчавую молодую голову и, вся перегнувшись, прижала его к своим коленям.

— Саша, Саша, ты мой? — тихо приговаривала она, перебирая его волосы. — Ты мой хороший? Мой славный?

И рука ее нервно крутила его волосы и гладила голову. Лица ее я не видела; она вся съежилась, вся склонилась к нему, голос ее звучал страстным грудным шепотом, — и странно было видеть эту маленькую горбатую фигурку склонившейся над красивым стройным юношей, покорно положившим ей голову на колени… Никакого волнения не отражалось на его лице, — то же тихое довольство, та же беспечно-спокойная усмешка…

Я хотела незаметно выскользнуть из купе, чувствуя себя неловко, но в эту минуту поезд начал тихо останавливаться, и Погодин поднялся с полу.

— Я пойду, выпью стакан чая, — сказал он, отряхивая пыль с колен, — здесь, кажется, долго стоит.

Мы остались одни. Я была под впечатлением только что виденной сцены, но Стрепетова не дала мне опомниться.

— Что, скажите мне правду, — тихим задушевным голосом произнесла она, положив свою руку на мою, — не странно вам кажется, что я за него замуж вышла? Может быть, думаете: ему-то простительно, ну, талантом увлекся… А она, старая дура, точно не понимает, что для него жизнь только начинается, а ей уже в могилу пора… Да ведь, маточка моя, — вдруг как-то странно и жалобно зазвенел ее голос, и она нервно сжала мою руку, — ведь и мне жить хочется! Ведь всю жизнь не жила, все только горе видела!.. И вдруг блеснуло счастье в первый раз, никогда еще не бывало… Ну, как не ухватиться за это счастье? Как отказаться от него? У кого силы на это хватит!.. Саша мой у меня на руках почти что вырос; всю его душу, как на ладони, я вижу… Еще он, когда студентом был, все бывало ко мне ходил, говорил со мной, советовался обо всем… Ну, я и буду ему советчицей теперь, пока не умру… Сам он говорит, что без меня шагу ступить не может… Вы не знаете, что за человек он, мой Саша, — ведь младенец он! Душа у него чистая, нетронутая. Надо его и от горестей охранять, и от грязи житейской… А кто лучше меня будет за каждым его шагом так следить!..

Она тяжело вздохнула и замолчала, опустив руки.

— Он и талантливый, кажется, — нерешительно заметила я.

— Это писанье-то его? — спросила она улыбаясь, как улыбаются слабости любимых детей. — Он вам свой рассказ читать давал? «Нину» свою? Знаю, все его сочинения знаю, — мне первой читает… Ничего, строчит себе, увлекается… Хорошая у него душа… Такого под стеклом держать надо.

Она опять помолчала.

— Вот мы и повенчались с ним. А уж как его родные не хотели, как мешали ему, отговаривали… С некоторыми поссорился даже, а все-таки на своем настоял… Спасибо ему, что любит, что жизнь мою горькую скрасил.

Слова ее, которые она произносила жалобно и как-то нараспев, вдруг напомнили мне бабье причитанье.

В коридоре стукнула входная дверь, и она замолкла. Я встала, чтобы проститься. Она притянула меня к себе и поцеловала; я почувствовала, что ее щека мокрая, и мне стало опять неловко и тяжело. Погодину я подала руку, не глядя на него, и рада была очутиться у себя в купе.

На другое утро за полчаса до приезда в Москву мы с сестрой пошли прощаться с Пелагеей Антиповной. Муж ее перетягивал ремнем туго набитый плед, а она сидела среди собранных вещей уже в шляпке и в своей серой бесформенной тальме.

Мы обе стали просить ее подарить нам портрет на память об этом знакомстве.

— У меня нет портрета с собой, — сказала она, — но, если хотите, я вам пришлю из Петербурга. Вы такие хорошие обе; на вас жизнь еще не наложила черных теней, я вас полюбила и никогда не забуду. Вы мне запишите свой адрес и увидите, что я слово сдержу!

Я записала ей свой адрес в Севастополе, а она, вырвав листочек из тетрадки, написала на нем небрежным крупным почерком: «Стрепетова никогда никого не забывает и всегда держит данное слово», — и отдала его нам. Не знаю, зачем она это сделала, но мы с благоговением спрятали этот клочок бумаги и благодарили ее.

Поезд медленно подходил к Москве, и все бросились к окнам, напряженно отыскивая знакомые или родные лица среди толпы, стоящей на платформе.

Кто-то махал платком… перед глазами забегали, засновали носильщики…

Выходя из вагона, я еще раз обернулась, и последнее, что мне бросилось в глаза, — был Виллар, отчаянно прыгавший на своего хозяина, и беспечно смеющееся, молодое лицо Погодина, в последний раз кивнувшего нам головой.

Прошло немного больше года. Была глухая поздняя осень, и даже у нас на юге, где так хороши осенние дни, дул сильный холодный ветер, и по земле стлался и окутывал ее сырой тяжелый туман.

Я сидела вечером у себя в комнате, когда мне сказали, что меня спрашивает незнакомый господин.

Среди залы стояла высокая мужская фигура; я подошла ближе, но все еще с недоумением вглядывалась в него, стараясь поймать какое-то неясное воспоминание.

— Вы меня не узнаете? Я — Погодин, — прозвучал знакомый голос. Я чуть не вскрикнула от неожиданности и изумления.

Мы сели в гостиной у стола под горящей лампой.

— Разве я уж так изменился? — спросил он, наклоняясь вперед. Свет лампы упал на него, и я с тяжелым щемящим чувством смотрела на его знакомое и в то же время чужое лицо.

Никогда не случалось мне видеть такой резкой перемены в человеке!

Лицо его потеряло свое беспечное, молодое выражение, глаза глядели тускло и казались опухшими, кожа будто потемнела, утратив свою свежесть и яркий румянец. Он даже причесывался иначе, остриг свои красивые мягкие кудри, и волосы короткими прядями падали ему на лоб. Какая-то насилованная, неприятная усмешка то и дело опускала углы его рта…