Из круга женского: Стихотворения, эссе - Аделаида Герцык

Мария Николаевна продолжала говорить, нежно касаясь руки Ольги, а брат сидел на стуле, молча улыбаясь, и как будто готовый отлететь в пространство. Ольга смотрела на него и думала, что нужно бы и ему сказать что-нибудь приятное. Но как узнать, что приятно для тех, кто живет и чувствует по-другому, у кого такие блестящие сапоги и красные рейтузы?

— А вы чем-то занимались тут? — сказала Мария Николаевна, глядя на разбросанные картинки.

— Нет, ничего, — заторопилась Ольга. — Это Костя. Он у меня такой фантазер, — сказала она, как говорят опытные светские матери, и от стыда больно сжала себе руку. Подумала, что всегда бывает стыдно, когда покровительственно хвалит Костю. Это потому, что втайне он умней ее самой. Вот и про мельницу — совсем не так глупо. Незаметно передвинула она зеленую мельницу на середину пустыни и искоса поглядывала на нее. Как соблазнительна показалась теперь эта возможность! Она поняла, что было жестокостью сделать палящую пустыню без воды и зелени, и глазами старалась показать бедуину, скакавшему на коне, что его ждет прохлада. Ольга слышала душу вещей и помнила, и видела их всегда. Она жалела карандаш, книгу, знала, что им может быть скучно на одном столе и весело на другом, знала, что нужно помогать им в их темной, задавленной жизни. О чем-то спросила ее Мария Николаевна, и растерянно перевела Ольга на нее глаза, стараясь не смотреть на большое перо, колыхавшееся на ее шляпе. Трудно носить такие шляпы и трудно ходить в гости. Если ей так мучительно принимать их, то ведь им еще трудней приходить. И надо быть благодарной.

— Я, главное, хотела узнать, почему вас нигде не видно, дорогая моя, — говорила Мария Николаевна, и черный бисер дрожал на ее груди, — всегда вы одна. Сегодня чудесный день, — пойдемте с нами на выставку. Вы знаете, вчера открылась передвижная?

Ольга испуганно смешалась.

— Нет, я сейчас не могу. Я позже, я уже Косте обещала пойти с ним гулять.

— А нельзя ли его посмотреть, вашего молодого человека? — спросила Мария Николаевна.

— Я его приведу сейчас. — С готовностью встала Ольга и вышла из комнаты. Она знала, что не удастся привести Костю, но очень хотелось на минуту уйти из гостиной. Медленно шла по коридору, завидуя Костиной свободе. Он сидел в детской на высоком стульчике за столом, на котором Анна Игнатьевна пила чай, и расставлял кубики. Анна Игнатьевна покосилась на нее, откусывая кусочек сахару.

— Хорошо, Костик, — сказала Ольга, целуя его в голову, — я согласна, чтоб была мельница. Как только уйдут гости, я приклею ее. И правда, верблюдам будет веселее.

— А они скоро уйдут? — спросил Костя.

— Скоро. Пойдем к ним поздороваться, — слабо добавила она. И, как и ждала, Костя, схватившись руками за кресло, решительно запротестовал:

— Я не пойду. — И Анна Игнатьевна сумрачно поддержала его: «Зачем ребенка таскать? Чего они не видели?» И Ольга уступила (очень она понимала нежелание Кости) и тихо пошла назад. Все равно нужно вернуться к ним. Но Мария Николаевна, очевидно, не заметила ее отсутствия и оживленно беседовала с братом. И опять подумала Ольга, что надо поговорить и с ним, и, переведя на него сочувственные глаза, вспомнила, что он с Кавказа. Значит, можно о горах, грузинах, природе? Спросила, жарко ли там? Было опять стыдно, но уже знала по опыту, что чем стыдней, тем верней для жизни, тем приличнее в глазах людей.

С ласковой снисходительностью поцеловала ее Мария Николаевна, вставая.

— Приходите к нам, вот, пока брат здесь, — сказала она, — нельзя так засиживаться. Ваш муж, уезжая, поручил мне вас. Какие от него вести?

И, как заученный урок, с привычной готовностью ответила Ольга, что уж давно нет писем, а приедет, верно, в июне, как всегда, прямо в деревню. И, стоя в передней, провожая их, горела от стыда и вины за свои неласковые мысли, за то, что не умела радоваться им и быть доброй и простой. Ведь не они, а она притворялась и говорила ненужные слова. И улыбалась жалкой улыбкой и благодарила.

Потом пошла по пустым комнатам и остановилась у окна. «Плохая я, — думала она тоскливо, — черствая. Всегда, когда бывают люди, я узнаю это, а когда одна — забываю… А правда — весна, солнце — пойти бы с Костей на бульвар! Пустит ли Анна Игнатьевна?» — и поспешила в детскую, думая по дороге, чем бы задобрить ее.

Домом правила Анна Игнатьевна, вводя свой моральный закон во все вопросы жизни. Ее боялась Дуняша, преданная рябая кухарка, хоть и ворчала на нее втихомолку; более же всего боялась сама Ольга, тщетно стараясь ей угодить. Когда, после рождения Кости, соседняя помещица прислала им для ухода за мальчиком свою бывшую кормилицу, и она, рослая, с острым взглядом, плотно сжатыми губами и коричневым лицом, стала медленно вынимать из сундука банки с вареньем, большие иконы и перину, Ольгу сразу охватил страх. Она почувствовала, что Анна Игнатьевна вносит в дом целый мир, где свято чтится то, чего она, Ольга, совсем не знает, и что всякий шаг ее в этом мире будет неловок и оскорбителен для Анны Игнатьевны. Так и вышло. Желая услужить ей, Ольга предложила поставить варенье в чулан, хотела повесить образ над кроватью, — негодованье и презрение выразились в лице Анны Игнатьевны.

— Это варенье-то туда, где пыль навалена?.. А икону в ногах? Да и печка тут!..

И, не спрашивая больше барыню, презирая ее непрактичность, стала устраиваться сама, властно и значительно.

Потом занялась Костей, осудила то, что его не пеленали, плотно, по-своему скрутила ему ручки и на робкое замечание Ольги сурово оборвала ее: «У нас всех детей так пеленали и выросли не хуже ваших!» Это «у нас» прилагалось ко всему, этим «у нас» попрекалось и принижалось все дурное, что делалось здесь, — это был другой образцовый мир, неведомый Ольге.

Костя стал спокойней, больше спал, толстел, и Ольга покорялась всему, трепеща, что вдруг Анна Игнатьевна рассердится на нее и уйдет, бросив мальчика. Но и мальчика утратила она с ее водворением. Большая детская на антресолях была разгорожена пополам, и Ольга спала за зеленой перегородкой, в другой половине Анна Игнатьевна с Костей. Когда он просыпался и плакал, и Ольга по привычке прибегала посмотреть, что с ним, Анна Игнатьевна гневно шикала на нее, и она не решалась больше вставать. Но сердце у нее билось от тревоги, и, незаметно прорезав маленькую дырочку в зеленом сукне у своей постели, она, прильнув к ней глазом, следила за тем, что происходит в детской, освещенной колеблющимся светом лампады. Все желанное, все лучшее охраняется в жизни драконом, и лишь случайно, подвергаясь смертельной опасности, можно проникнуть к нему. Так всегда бывает. И Ольга украдкой пробиралась к Косте, когда Анна Игнатьевна уходила из детской, притрагивалась к его тельцу, целовала ножки, замирая от восхищения и испуганно прислушиваясь к отдаленным шагам. Сурово, монашески жила близ ее Анна Игнатьевна, и пафосом ее жизни было осуждение — молчаливое, поскольку касалось самой Ольги, и гневное, открытое, когда вопрос шел о Косте.

Но теперь, когда он подрос, когда он полюбил играть с Ольгой, когда не грозило ему столько опасностей, как в первые годы жизни, все чаще вставала у Ольги смутная мечта-надежда: как-нибудь, когда-нибудь освободиться от дракона, унести свое сокровище… Но когда? Как? Ясно, что это может сделать только чудо. Но Ольга всегда знала, что чудеса бывают, и всегда втайне ждала их.

Когда она вошла в детскую, чтобы позвать Костю гулять, то сразу увидела, что из этого ничего не выйдет. Анна Игнатьевна, сидя на полу, рылась в большом сундуке, а Костя вертелся рядом и, выхватив у нее коробку с лоскутками, с увлечением разглядывал их.

— Очень тепло на дворе, Анна Игнатьевна, — задабривающе сказала Ольга. — Вы тут разбирайтесь, а я бы пошла с Костей на бульвар.

— Чего он там не видел? — отозвалась Анна Игнатьевна, не поворачивая головы. — Видите — играет ребенок. Вот пообедает, — и пойдем с ним.

— Может дождь пойти тогда, — сейчас очень хорошая погода, — пробовала настоять Ольга.

— Какая там погода! — ворчала Анна Игнатьевна. — Это вам от нечего делать есть время погоду разбирать. Нам все одно, какая погода. Никакой погоды нет.

И Костя принял ее сторону.

— Я не пойду! — закричал он упрямо. — Я хочу с няней!

Огорченная, Ольга ушла из детской. Уязвленная горестями душа отказывалась от сопротивления. Машинально оделась и вышла на улицу. И только что вышла, как острый запах весенней свежести охватил ее. Лишь кое-где белели горсти снега, узкая струйка воды бежала вдоль тротуара, дворник сметал в кучи грязный снег, — веселая сырость, и прель, и звонкость колес стояли в воздухе. Ольга шла, не чувствуя ног, и, как всегда, переступив порог дома, сразу забыла все, что было за ним.

Рассеянно переходила через лужи, перебегала улицы, и мысли уводили, уносили куда-то — неясные, но такие знакомые, не мысли, а чувства чего-то неведомого и желанного, близкого и далекого, единственно верного и важного в ее жизни. Как только она оставалась одна, в ней вставал этот мир. Она не знала, где он и о чем вещает, но были в жизни слова, предметы, звуки, которые напоминали его, и их она любила более всего и отмечала про себя.