Калигула или После нас хоть потоп - Йозеф Томан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Император хмурился. Фразы, громкие, пустые слова. Нет, понимания не будет между нами. А я хотел сделать его своим другом! Насколько ближе мне Нерва, который живет на земле, как и я.
Они молчали.
Сенека кутался в плащ, хотя мартовское солнце светило ярко. Он медленно жевал инжир. Он не знал, чем кончится его разговор с императором.
Дружеским поцелуем или опалой? Он старался не поддаваться страху. И все же волновался и не мог отделаться от неприятного чувства. Император – это сплошное беспокойство. Это борец. И он наступает, борется. А это утомляет.
О боги, он почти вдвое старше, а загнал меня, как собака зайца.
Разочарованный император неожиданно перевел разговор на более конкретные предметы.
– Мне донесли, что некоторые недовольные сенаторы что-то замышляют против меня. Может быть, даже существует заговор. С тобой, Анней, почти все доверительны. Скажи, что ты об этом знаешь?
Сенека побледнел, вспомнив разговор с Сервием Курионом и его сыном.
Закашлялся. Он кашлял долго, лихорадочно думал, им овладел страх.
– Но ведь я не доверенный сенаторов, мой цезарь, – начал он осторожно. – И как я могу быть им! Ведь ты знаешь сам, что они не любят философию, а для меня она – все. Я скорее сказал бы, что они меня ненавидят. Ведь я в их глазах выскочка, бывший эквит. Живу тихо и скромно.
Защищаю в суде сапожников точно так же, как и сенаторов. Не гоняюсь за золотом, как они. Никто из них не доверился бы мне. Все знают, что, хоть мой отец и был республиканцем, я всегда стоял за священную императорскую власть.
Это была правда, и Тиберий знал об этом. Сенека не раз публично заявлял то же самое. Тиберий небрежно завел разговор о другом. Он поднял голову, как будто вспомнил что-то:
– Расскажи мне, дорогой Сенека, что произошло в театре Бальба, там играли что-то такое о пекарях? Макрон даже дал мне совет снова выгнать всех актеров из Италии, так он изображает дело.
– Он преувеличивает, император.
Сенека рассказал содержание фарса. Речь шла о пекарях, а некоторые чересчур мнительные люди сразу же подумали о сенате. Сенека говорил легко, с удовольствием. Пекари в белом пекут, обманывают, дают и берут взятки.
Фабий Скавр был великолепен.
Император злорадно усмехнулся. Впервые за долгие годы.
– Но ведь это и в самом деле похоже на сенат, Сенека. А Макрон бьет тревогу из-за каких-то жалких комедиантов. Да, благородные сенаторы могут, сохраняя личину патриотов, воровать, мошенничать, пить и набивать брюхо за счет других. Но видеть это? Нет! Знать об этом? Никогда! – И он опять усмехнулся.
– Я прикажу Макрону, чтобы он привел ко мне сюда этого Фабия Скавра.
Он, очевидно, порядочный плут, раз публично подрывает уважение к сенату…
Сенека забеспокоился, стал защищать Фабия: он шалопай и не стоит того, чтобы тратить на него время…
– Я позову его, – упрямо повторил император и неожиданно вернулся к прежней теме:
– Ты в последнее время не виделся с Сервием Курионом?
Сенека закашлялся, чтобы скрыть растерянность и испуг. Император знает об этом! За ним, Сенекой, следят! Он в отчаянии думал, как снять с себя страшное подозрение. Его взгляд упал на Апоксиомена Лисиппа. Он улыбнулся, но голос его звучал неуверенно:
– Недавно Сервий Курион был у меня с сыном. И ты знаешь зачем, дражайший? Луций после возвращения из Азии пришел поклониться своему бывшему учителю. Но Сервий?! Подумай только! Он хотел, чтобы я продал ему своего "Танцующего фавна". Ты ведь знаешь это изумительное бронзовое изваяние; я получил его в подарок от божественного Августа. Сервий предложил мне за него полмиллиона сестерциев, безумец. Я посмеялся над ним.
Он кутался в плащ, избегая взгляда Тиберия. Император выжидал. Сенека хрипло дышал, но превозмог себя.
– Я знаю, Курион был ярым республиканцем…
– Был? – отсек император.
– Был, – сказал Сенека уже спокойнее. – Курион перешел теперь на другую сторону. – Он посмотрел в лицо Тиберию. – На твою.
Император хмурился. Взгляд его говорил ясно, что он ждет от Сенеки слов более точных.
– Это очень просто. Единственный сын Сервия, Луций, надежда Курионов, отличился у тебя на службе. По твоему приказу Макрон увенчал его в сенате золотым венком.
Император слегка кивнул. Да, это Макрон неплохо придумал.
– И кроме того, цезарь, – тихо, оглянувшись по сторонам, сказал Сенека, – в Риме поговаривают, что Луций увлекся дочерью Макрона, Валерией…
У Тиберия передернулось лицо:
– Ну а остальные? Ульпий? Бибиен?
– Не знаю. – Краска вернулась на лицо Сенеки. – Старый Ульпий, по-моему, наивный и упрямый мечтатель. А Бибиен был мне всегда отвратителен своей распущенностью…
– А что они говорят? – Тиберий исподлобья смотрел на философа:
– Что они говорят о моем законе об оскорблении величества?
Застигнутый врасплох, Сенека поперхнулся:
– Этот закон возбуждает страх…
– А они не хотят своими интригами нагнать страху на меня?
Тиберий помолчал. Его глаза блуждали по террасе, он нервно постукивал пальцами по мраморному столу. Оба думали о недавней казни сенатора Флакка.
Сенека соображал: смерть Флакка – дело рук доносчика. Гатерий Агриппа?
Доносчик – это гиена, а не человек. Император как бы про себя произнес:
– У этих господ много власти. Они стараются заполучить и солдат.
Например, легат Гней Помпилий. Он вполне может достичь желаемого. Не приходится ли он родственником Авиоле?
– Да, дражайший, – напряженно произнес Сенека и подумал: "Опять новая жертва? Опять кровь?"
– Я отозвал его из Испании, – бросил Тиберий и задумчиво повторил:
– У этих заговорщиков слишком много власти.
Он умолк.
Сенека вдруг сразу понял принцип и логику вечной распри императора и сената.
Сенат боится императора, император – сената.
Когда боится обыкновенный человек, он прячется, сует голову в песок, как страус, или прикрывает страх грубостью: бранится, шумит, ругается. Но если боится император, то изнанка его страха вылезает наружу: нечеловеческая жестокость. Потоки крови.
Если бы заглянуть в душу Тиберия! Сколько найдется там бесчеловечности, но и ужаса, мук! Как жалок этот владыка мира! Он даже не сумеет умереть мужественно. Тревога оставила Сенеку. Тиски разжались. Сила духа возвышала его над императором.
– Плохой я правитель, а? – неожиданно спросил Тиберий.
– Скорее, несчастный, – теперь уже без всякого страха ответил Сенека.
– Чтобы быть счастливым, правитель должен пользоваться любовью. Он должен быть окружен друзьями, у него должно быть много друзей, он не должен сторониться народа, сторониться людей. Любить других, как самого себя…
– Ты советуешь мне любить змей… Ты советуешь мне просить дружбы тех, кто отравляет мне жизнь. По-твоему, я должен обращаться запанибрата с чернью, а может быть, даже и с рабами? Ведь они, как ты уверяешь, наши братья. Я, потомок Клавдиев, и рабы! Смешно! Что стало бы с Римской империей, если бы с рабами не обращались как с рабами?
– Рабы, цезарь, – начал Сенека, – кормят Рим, Они кормят нас всех, управляют нашим имуществом. Нам не обойтись без них. И они станут служить нам лучше, если мы будем видеть в них друзей, а не говорящие орудия. И мне рабы необходимы…
Тиберий легонько улыбнулся:
– Вот видишь! Ты такой же богач, как и другие. А как же твои сентенции относительно величия благородной бедности? Если руководствоваться ими, то тебе и вовсе ничего не было бы нужно. Чтобы достичь блаженства. Легко проповедовать бедность во дворце, когда сундуки набиты и столы не пустуют.
Как совместить все это, философ?
Император коснулся самого больного места. Но ответ у Сенеки был готов:
– Это возражение предлагали уже и Платону, и Зенону, и Эпикуру. Но ведь и они учили не так, как жили сами, но как жить должно. Я полагаю, благороднейший, что тот, кто рисует идеал добродетели, тем самым делает уже немало. Доброе слово и добрые намерения имеют свою ценность.
Стремление к великому прекрасно, даже если в действительности не нее так гладко…
– О, софист, – усмехнулся император. – Это твое ремесло – перебрасывать с ладони на ладонь горячую лепешку. У нее всегда две стороны.
– Зачем же пренебрегать дарами Фортуны? – продолжал Сенека. – Ведь я получил свое имущество по праву, ни в каких грязных делах я не замешан.
Благодаря богатству я имею досуг и могу сосредоточиться на работе.
Некоторыми людьми их богатство помыкает. Мне – служит…
Приступ удушливого кашля помешал ому договорить.
Тиберий наблюдал за ним. Превосходно, мой хамелеон. Как все это тебе пристало. И тебя я хотел сделать своим другом! Одни отговорки и увертки!
Мне нужна надежная опора…
И все-таки император не мог не восхищаться. В глубине души ему все же хотелось, чтобы учение Сенеки, которое часто лишь раздражало ею, оказалось спасительным, спасительным и для него, императора, и для всех остальных.