Я болею за «Спартак» - Михаил Ромм

На Ольгином лугу мы ночуем. Раскидываем палатки рядом с маленьким домиком дорожного мастера «Памирстроя» и забираемся в спальные мешки. На другой день утром начинаем подъем на перевал.

Автомобиль медленно ползет вверх по зигзагам дороги, поднимается на перевальную точку. Высота перевала — 3626 метров над уровнем моря.

По обе стороны шоссе неисчислимое количество сурков. Ярко-рыжие зверьки, завидя автомобиль, поспешно бегут к своим норам. У входа в нору — короткая борьба любопытства и страха. Страх берет верх, и зверек исчезает, как бы проваливаясь сквозь землю.

После Толдыка дорога входит в узкое ущелье. Некоторое время мы едем между отвесными склонами гор, и затем перед нами раскрывается тридцатикилометровая ширь Алайской долины. По ту сторону сплошной шеренгой стоят снежные гиганты Заалайского хребта. Они тянутся с востока на запад насколько хватает глаз, блестя на солнце матовой белизной снегов, поражая разнообразием очертаний. Это скопище пиков, глетчеров, фирновых полей как-то даже смущает своей безудержной расточительностью.

Впервые знакомимся с особенностью памирского горного пейзажа: горы встают прямо из широких долин, они видны от самого подножия до вершин: на Кавказе они почти по пояс в глубоких лесистых ущельях.

Пересекаем Алайскую долину. Река Кзылсу, «красная вода», петляет по ней, то разделяясь на несколько русел, то снова сливаясь в один поток. Дует пронзительный ветер. Надеваем полушубки.

Проезжаем мимо колонны тракторов, работающих над прокладкой дороги. Маленькими трудолюбивыми жучками кажутся они в необъятном просторе Алая.

Шоссе входит в предгорья Заалая, в ущелье, соединяющее Алайскую долину с долиной Маркансу.

С края ущелья, у подножья холма, — небольшой белый домик: туристская база. Нас встречает начальник туристской базы, молодой подтянутый, со значком ГТО на груди. Такие же значки мы видим у многих туристов.

В уютной комнате турбазы чисто накрытый стол. Катюша, жена начальника, угощает колбасой из архаров — горных козлов. Эта колбаса, изготовленная в собственной колбасной мастерской, — гордость турбазы.

Из Бордобы нам предстоит идти походом по Алайской долине на запад, к Алтын-Мазару. Но из Ленинграда не прибыл еще альпинист Шиянов с метеорологическим самописцем, который будет установлен на пике Коммунизма.

В нашем распоряжении несколько дней, вернее неопределенное количество дней. Досадная задержка: мы можем упустить лучший период для восхождения — июль и начало августа. Чтобы не терять напрасно времени, мы прощаемся с гостеприимными бордобинцами и едем дальше, на Памир, к озеру Каракуль и в Мургаб.

Сразу же за турбазой начинается крутой подъем по ущелью. Стрелка анероида медленно ползет вверх: 3500 метров, 3700 метров, 3900 метров. Автомобиль хрипит и задыхается. Шофер у каждого ручья набирает воду и доливает радиатор. Высота дает себя знать. Воздуха не хватает. Малейшее усилие вызывает одышку. И когда стрелка переваливает за 4000 метров, мы, вылезая на остановках из машин, двигаемся, как в замедленной киносъемке.

Пейзаж по обе стороны дороги неправдоподобен. Голые, лишенные растительности горы поражают яркой расцветкой скал — бурой, красной, зеленой. Такой же окраски и реки, несущие частицы размытых пород. Справа от нас ярко-зеленая малахитовая река сливается с красной. Зеленый цвет побеждает. Красный поток на месте слияния точно обрезан ножом. Зеленая река, не меняя окраски, течет дальше.

Крутыми серпантинами дорога ползет на перевал Кзыларт. По краям дороги скелеты верблюдов, павших в борьбе с высотой и непосильным грузом. Тарахтит мотор, воют шестерни. 4100 метров, 4200 метров, 4300 метров. Мы — на перевале.

С трудом переводя дыхание, выходим из машины. В висках стучит, череп сжат железными тисками.

В расселинах скал растут жесткие цветы — ярко-желтые, голубые, синие, с пряным тяжелым ароматом.

Перевал Кзыларт — граница Киргизии и Таджикистана — один из двух перевалов в Заалайском хребте, ведущих из Алайской долины на Памир.

Перед нами северный рубеж этого величайшего нагорья, этой «крыши мира», охваченной квадратом снеговых хребтов: Заалайским — с севера, Академии наук — с запада, Гиндукушем — с юга, Кашгарскими горами — с востока.

В самом сердце Азии лежит Памир, словно голова гигантского спрута, от которого во все стороны щупальцами разбегаются горные цепи. Хребет Каракорум соединяет его с горами Тибета, с Гималаями и горами Индокитая; Алайский хребет — с системой Тянь-Шаня; Куэнь-Лунь тянется от него на восток; цепь Гиндукуша отходит к юго-западу в Афганистан.

Все грандиозно в этом грандиозном горном узле. Нагорье Памира лежит на высоте 4000 метров и только в южной своей части спускается до 2500 метров.

Высочайшая вершина Памира Мустаг-ата, расположенная на китайской территории, имеет 7750 метров высоты, сбросы — продукты разрушения — западной части Памирского нагорья образуют в Дарвазе пласт толщиной в пять километров.

Суровый пейзаж Восточного Памира несет на себе печать ледникового периода. Громадные корытообразные долины «троги», ложа бывших ледников, с плоским дном и почти отвесными склонами прорезают здесь Памирское плоскогорье в разных направлениях. Крутые края этих долин гладко отполированы льдом древних глетчеров.

В юго-западной части Памира горные потоки изгрызли этот ледниковый ландшафт, изрезали широкие ледниковые долины, пропилили в них глубокие каньоны, в которых реки бушуют перекатами и водоворотами.

Северо-западный Памир, район хребта Академии наук и пика Коммунизма, и сейчас еще представляет собой область огромного оледенения.

Памир исключительно интересен для геолога. В этом «показательном» горном узле он может найти разрешение самых общих теоретических проблем своей науки.

С перевала Кзыларт дорога спускается по склону горы. Долина Маркансу — «долина смерти» — раскрывается перед нами каменистой пустыней, словно высохшее русло необъятно широкой реки. Расцветкой она напоминает распластанную кожу гигантского удава.

Метет, поднимая пыль, пронзительный ветер. Если он усилится и перейдет в ураган, мелкий щебень закружится в вихревой пляске и каменные смерчи пойдут по долине узкими конусами, грозя гибелью караванам и автомобилям.

По Маркансу едем быстро — километров восемьдесят в час. Хочется скорее миновать это проклятое место. Вдали столбом крутится смерч.

«Долина смерти» остается позади. Поднимаемся на невысокий перевал. Перед нами в пустынной котловине — огромная темно-синяя чаша озера Каракуль. Снежный массив Курумды поднимает за ним свою двуглавую вершину на высоту 6500 метров. Лучи заходящего солнца бросают на нее алый отсвет.

Огромная котловина, озеро и горы поражают суровым величием.

Ощущаю его, несмотря на жестокий приступ горной болезни. С трудом залезаю в палатку и стараюсь заснуть.

На другое утро Николай Петрович едет дальше в глубь Памира на озеро Рангкуль. Я возвращаюсь в Бордобу: единственное средство от горной болезни — это спуститься ниже того места, где она тебя застигла.

К полудню добираюсь до Бордобы, раскладываю палатку и засыпаю мертвым сном.

Жизнь в Бордобе. — Отряд Григорьева. — Возвращение Горбунова. — Приезд Шиянова и Каплана.

В Бордобе я живу несколько дней, ожидая возвращения Горбунова из Мургаба. Моя палатка стоит возле лагеря одного из отрядов экспедиции.

Григорьев, прораб отряда, студент ленинградского вуза, каждое утро уезжает с одним из рабочих в очередной геологический маршрут. Он делает съемку южных склонов Заалайского хребта к востоку от Бордобы. Остальные двое рабочих остаются в лагере и занимаются хозяйственными делами: лечат лошадей, сбивших себе спины при переходе из Оша, чинят и смазывают сбрую, чистят оружие. Повар-узбек сидит на корточках у костра и задумчиво варит в казане плов.

По шоссе мимо нашего лагеря и юрт «Памирстроя» проходят караваны верблюдов. Мерно раскачиваясь, идут величественные и странно нелепые «корабли пустыни», не спеша, но быстро шагают рядом с ними караванщики в распахнутых халатах, в раскрытых на загорелой груди рубашках. Так шагают они днями, месяцами, годами, эти крепкие, жилистые люди, опаленные жгучим солнцем гор, неистовыми памирскими ветрами, колючим морозом перевалов. Так шагают они из Оша в Кабул, из Кабула в Кашгар, из Кашгара в Мургаб. Так шагают они, с раннего утра отправляясь в путь, негромко напевая монотонные песни, навеянные спокойным и мерным ритмом долгих переходов, развьючивая каждый вечер на стоянках верблюдов и ночуя на кошмах у костров. Так шагают они всю свою жизнь. Ходьба — это их дело, их ремесло. К ней они привыкают так же, как рабочий к станку, ученый к книге. Ходьба становится для них потребностью.