Пролог - Наталия Репина

Чем дальше она продвигалась по дневнику, тем глуше становились эмоции и тем с большим равнодушием писались заметки. Все меньше впечатлений и оценок, все больше констатаций: были в консерватории на Нейгаузе, Маша поступила, Андрею дают кафедру, но он не хочет… На последних страницах было столько усталости и равнодушия, что, если не знать, можно было решить, что это все пишет глубокая старуха. Маша подумала даже, что, наверное, и смерть-то наступает от усталости в большей степени, чем от болезней. Когда человек перестает удивляться, ждать и волноваться, когда ему, в общем, становится безразлично, чем закончится день, чем обернется то или иное событие, он умирает. Не жизнь оставляет его – он оставляет жизнь.

За чтением Маша как-то забыла о своем состоянии и вспоминала только когда находящиеся перед ней стены, деревья или здания неожиданно съезжали в сторону, заставляя ее инстинктивно хвататься за первый попавшийся предмет, будь то спинка скамейки или рукав прохожего.

Правда, в середине недели объявился Аникеев и сказал, что нашел врача, но тот сможет только после третьего октября. Был конец сентября, после третьего было не смертельно. О деньгах Аникеев просил не беспокоиться: он все возьмет на себя. Ну что ж, он там на своих скачках, наверное, неплохо зашибает.

За грубостью формулировок она старалась скрыть растерянность. После так называемого свидания – если это можно было назвать свиданием – она сама для себя из жертвы превратилась в обидчика. Всякий раз, когда она вспоминала беспомощные аникеевские глаза и оставленные в кафе нелепые гладиолусы, у нее портилось настроение.

Поэтому когда Аникеев позвонил еще раз в конце недели и попросил о встрече, она не отказалась.

Он пригласил ее на дачу. Маше это не понравилось, потому что – не известно еще, что он там задумал, на этой даче. Но по инерции своего «виноватого» настроя она согласилась.

Встретились на Киевском вокзале. Было очень тепло, чуть ли не по-летнему. Как зловещее напоминание самой себе, Маша облачилась в шаровары, которыми три месяца назад скрывала свои синяки. Аникеев пришел, сообразуясь с календарным месяцем, а не с реальной температурой: в плаще и кепке. Под мышкой он держал авоську с увесистым свертком, завернутым в газету.

В вагоне было немноголюдно. Неподалеку от них на лавке сидели трое мужчин в черных одеяниях, похожих на монашеские: Маша не очень в этом разбиралась. Первый, у окна, был совсем молоденький, светлоглазый, с жидкими рыжеватыми усиками. Он все время косился в окно, щурился от солнечных лучей, мелькающих через листву, и улыбался. Двое других, лет пятидесяти, оба грузные, с сединой и окладистыми бородами, тоже ехали молча, изредка обмениваясь короткими репликами. Один из них был похож на отца Антония, и Маша избегала смотреть на него.

Аникеев сидел напротив нее, тихий, невеселый, опустив глаза, и даже не пытался поддерживать разговор. Машу это устраивало: она не знала, о чем с ним говорить, и уже начинала жалеть, что согласилась на эту поездку.

Когда стали подъезжать к Переделкино, трое в черном поднялись и направились к выходу. Аня недавно радовалась, что переделкинский храм отдали церкви – вспомнила Маша. Теперь там шла реставрация, стояли леса.

Но и Аникеев поднялся с места.

– Мы едем к Володьке? – с удивлением и испугом спросила Маша, не вставая с места.

Этого еще не хватало: появиться у Володи вдвоем с Аникеевым, как пара.

Но Аникеев отрицательно помотал головой.

– На подворье?

– На дачу, я же говорил вам, – сказал Аникеев и нетерпеливо протянул ей руку: электричка уже подходила к платформе.

Они поспешили к выходу и выскочили уже в последний момент.

Народу в Переделкине вышло порядочно. Впереди виднелись три фигуры в долгополой одежде. Они и еще несколько человек свернули с платформы направо, к поселку писателей. Но только теперь Маша обратила внимание, что большинство свернуло налево.

– А что, там тоже какая-то жизнь? – удивилась она.

Получилось высокомерно.

– В ту сторону – Чоботы, – Аникеев махнул рукой куда-то влево, чуть ли не назад, – правее тоже дачи, как-то называется смешно, вроде «Здоровый отдых». Но это все новострой, семьям орденоносцев выделили. А Чоботы и вон Лукино еще, – теперь он махнул вправо и вперед – мы местные лешие.

Чоботы… «Чтоб, ценой работы добыты, зеленее стали чёботы, черноглазые, ея». Хлебников у них дома тоже был. Как и Достоевский, он до сих пор стоял в книжном шкафу во втором ряду, за полным собранием Горького: гости в доме бывали разные.

Они спустились на небольшую оживленную площадь с продмагом и ресторанчиком и пошли по извилистой дорожке, обсаженной с двух сторон кленами и липами. Дорожка вела вглубь и вверх. В Чоботы.

Дача Аникеевская больше походила на жилой дом, каких, деревянных, еще полно оставалось и в Москве. Аникеев объяснил, что большинство домов здесь жилые, люди никуда после лета не уезжают. На их даче тоже можно было жить зимой: большая печка выходила одним боком в узенький коридорчик, другим – в небольшую комнатку. Большую часть этой скудно меблированной комнаты занимала пышная купеческая кровать с железной спинкой и шишечками, и Маша поспешила комнату покинуть.

Аникеев хлопотал на кухне. Маша только сейчас поняла, что в авоське была еда: хлеб, сыр, соленая рыба, овощи. Алкоголя, к счастью, не было.

– Помочь? – без энтузиазма спросила Маша.

– Отдыхайте, – не отрываясь от приготовлений, сказал Аникеев.

Она пожала плечами и вышла наружу.

Небольшой участок вокруг дома использовался обстоятельно и с умом: видимо, мамаша огородничала не только в Рязанской области. Ровные грядки, кусты смородины, несколько яблонь. Ни одного бесполезного метра. Для ее мамы это все было бы мещанством. Мама всегда говорила, что, если бы у нее была дача, она дала бы ей зарасти, только поставила бы беседку или стол, чтобы пить чай на свежем воздухе.

Ни беседки, ни стола здесь не было.

Маша присела на верхнюю ступеньку крыльца и прислонила голову к перильцу.

Как бы хорошо, чтобы ни о чем не думать. Чтобы не решать ни про какого ребенка. И отдохнуть от этого состояния, которое называется «без мамы». Просто мягкое солнце. Желтое всё, трава бурая. Листья на деревьях шуршат от ветра, слегка. Над соседним участком поднимается дым, иногда его сносит в сторону. Совсем недалеко дача Володи, но она интеллигентская, даже чересчур. В этой мещанской бесхитростности тоже что-то есть. Маша подумала, что если бы дали выбирать, где поселиться, она, наверное, выбрала бы эту. Но только без Аникеева. Боже мой, опять. Опять все заново. Он славный, по-видимому, человек, заботливый, и она, возможно, вполне могла бы с ним ужиться,