Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни) - Рауль Ванейгем

Другие игнорируют подобную сделку. Они мечтали обрести вечное настоящее, которое жалует им абсолютная власть над миром. Постоянно удивляешься аналогичности между специфическим детским хронотопом и волей великих мистиков к единому. Так Григорий Палама (1341) мог описывать Озарение как нечто вроде нематериального сознания единства: «Свет существует по ту сторону времени и пространства […] Тот, кто участвует в божественной энергии, сам становится Светом в каком—то смысле; он един со светом и, вместе со светом, он в полном сознании видит всё, что остаётся скрытым от тех, кто не удостоился этой милости».

Эта смутная надежда, которая может быть только неразличимой, даже неописуемой, была вульгаризована и уточнена переходной буржуазной эпохой. Она конкретизировала её, нанося смертельный удар аристократии и её духовности, она сделала её возможной, доводя до крайности своё собственное разложение. История отчуждения медленно разрешается в конце отчуждения. Феодальная иллюзия единства мало помалу воплотилась в освободительном единстве жизни, которую предстоит построить, по ту сторону материально гарантированного выживания.

Рассуждения Эйнштейна о времени и пространстве напоминают нам в своём роде о том, что Бог мёртв. Как только он покидает пределы мифа, разлад между временем и пространством погружает сознание в болезнь, пережившую свои хорошенькие деньки при Романтизме (привлекательность дальних стран, сожаления об уходящем времени…)

Что такое время в буржуазном сознании? Время Бога? Отнюдь нет, скорее время власти, время фрагментарной власти. Фрагментированное время, чьей единой мерой является момент — этот момент, пытающийся стать напоминанием цикличного времени. Уже не окружность, но прямая линия, конечная и бесконечная; уже не синхронность в регулировании каждого человека по часам Бога, но последовательность состояний, в которых каждый гонится за самим собой, не в силах поймать себя, как если бы проклятие Становления позволяло нам увидеть только свою спину, при том, что человеческое лицо остаётся непознанным, недоступным, вечно будущим; уже не круговое пространство, обнимаемое центральным глазом Всемогущего, но серия мелких точек, автономных в видимости, но интегрирующихся в реальности, в соответствии с ритмом последовательности, вдоль линии, обнаруживаемой ими каждый раз, когда одна соединяется с другой.

В песочных часах Средневековья, время утекало, но один и тот же песок перетекал из одного полушария в другое. На круглом циферблате часов, время шелушится, никогда не возвращаясь. Ирония форм: новый дух занимает свою у мёртвой реальности, и именно смерть времени, смерть своего времени носит на себе буржуазия, в виде наручных часов сделанных по образцу бижутерии гуманистических мечтаний, с цикличной внешностью.

Но ничто не создано из него, и это времена часовщиков. Экономический императив превратил каждого человека в живой хронометр, знак отличия на запястье. Это время работы, прогресса, ВВП, время производства, потребления, планирования; время зрелища, время для поцелуя, время клише, время для каждой вещи (время — деньги). Время—товар. Время выживания.

Пространство — это точка в линии времени, в машине, преобразующей будущее в прошлое. Время контролирует живое пространство, но оно контролирует его извне, заставляя его протекать, на промежуточной стадии. В то же время, пространство индивидуальной жизни не является чистым пространством, а время, включенное в него, не является чистой временностью. Стоит проанализировать этот вопрос тщательнее.

Каждая точка, заканчивающая линию, уникальна, особенна, и, тем не менее, как только добавляется новая точка, предыдущая тонет в единообразной линии, переваривается прошлым, повидавшим и иные прошлые времена. Невозможно различить их. Так каждая точка удлиняет линию, благодаря которой она исчезает.

По этой модели власть, разрушая и подменяя, гарантирует себе свою длительность, но, в то же время, люди, которых призывают потреблять власть, уничтожают и обновляют её своей длительностью. Если власть уничтожит всё, она уничтожит себя; если она не уничтожит ничего, уничтожат её. Только между этими двумя полюсами длится это противоречие, сближающее их день за днём всё сильнее. И её длительность подчиняется простой длительности людей, т. е. перманентности их выживания. Вот почему проблема разъединённого хронотопа сегодня стоит в революционных терминах.

Пространство жизни вполне может быть вселенной грёз, желаний, плодовитого творчества, однако, в порядке длительности, это лишь точка, следующая за другой; её движение обладает точным значением, значением её уничтожения. Она появляется, растёт, исчезает, в анонимной линии прошлого, где её труп предлагает материал для скачков в памяти и для историков.

Преимущество живой точки пространства в том, что она частично выходит из системы обобщённой обусловленности; её недостаток в том, что она ничего из себя не представляет сама по себе. Пространство повседневной жизни слегка подрывает время в своих целях, оно заключает время в себе и присваивает его. С другой стороны, утекающее время пропитывает собой живое пространство и обращает внутрь чувство преходящего, разрушения, смерти. Я объяснюсь. 

Точечное пространство повседневной жизни крадёт фрагмент «внешнего» времени, благодаря которому оно создаёт себе единый хронотоп: это хронотоп моментов, творчества, удовольствия, оргазма. Место для подобной алхимии микроскопично, но его живая интенсивность такова, что она обладает для большинства людей несравненным очарованием. Глазами власти, смотрящей снаружи, страстный момент является лишь смехотворной точкой, моментом из будущего опустошённым в прошлое. Из настоящего, как непосредственного, субъективного присутствия, линия объективного времени не знает ничего и ничего не хочет знать. И, в свою очередь, субъективная жизнь, сконцентрированная в пространстве одной точки — моя радость, моё удовольствие, мои мечты — ничего не хочет знать об утекающем времени, о линейном времени, о времени вещей. Наоборот, она хочет знать всё о своём настоящем, потому что, в конце концов, она является только настоящим.

Из вовлекающего его в себя времени, живое пространство изымает частичку, в которой оно создаёт своё настоящее, в которой оно пытается создать своё настоящее, поскольку настоящее должно всегда находиться в построении. Это единый хронотоп любви, поэзии, удовольствия, общения… Это реальная жизнь без мёртвого времени. С другой стороны, линейное время, объективное время, утекающее время, проникает, в свою очередь, в пространство, выделенное повседневной жизни. Оно проникает в него как негативное время, мёртвое время, как отражение времени уничтожения. Это время роли, время в интерьере самой жизни, влекущее к бесплотности, к отказу от пространства подлинной жизни, к сжиманию и предпочтению видимостей, зрелищной функции. Хронотоп рождённый от этого гибридного брака является исключительно хронотопом выживания.

Что такое частная жизнь? В любой момент, в любой точке направленной к уничтожению вдоль линии выживания, это амальгама реального хронотопа (момента) и фальшивого (роль). Ясно, что структура частной жизни не подчиняется этой дихотомии. Существует постоянное взаимодействие. Так, ограничения, окружающие реальную жизнь со всех сторон, и заталкивающие её в слишком тесное пространство, заставляют её превращаться в роль, присоединяться к утекающему времени в виде товара, становиться чисто монотонным и создавать, в качестве ускоренного времени, фиктивное пространство видимости. В то же время, болезнь, рождённая из неподлинности, фальшиво проживаемое пространство, отсылает нас к поиску реального времени, времени субъективности, настоящего. Отсюда, частная жизнь диалектически является пространством реальной жизни + фиктивным зрелищным временем + фиктивным зрелищным пространством + временем реальной жизни.

Чем больше фиктивное время смешивается с создаваемым им фиктивным пространством, тем больше мы склоняемся к состоянию вещи, чистой меновой стоимости. Чем больше пространство подлинной жизни смешивается со временем реальной жизни, тем больше утверждается автономия человека. Хронотоп единой жизни является первичной базой герильи, искрой качества в ночи, всё ещё скрывающей в себе революцию повседневной жизни.

Следовательно, не только объективное время яростно стремится уничтожить точечное пространство, отбрасывая его в прошлое, но оно также грызёт его изнутри, вводя в нём этот ускоренный ритм, создающий сущность роли (фиктивное пространство роли фактически является результатом быстрого повторения одного и того же отношения, подобно тому, как повторение образа на плёнке заставляет его оживать). Роль устанавливает в субъективном сознании механизм утекающего времени, старения, смерти. Вот эта «складка, в которую зажато сознание» о которой говорил Антонен Арто. Доминируемая линейным временем извне и временем роли снаружи, субъективность обречена становиться вещью, ценным товаром. Этот процесс исторически ускоряется. Фактически, отныне роль является потреблением времени в обществе, в котором признаётся лишь время потребления. И опять же, единство угнетения создаёт единство противостояния ему. Что такое смерть сегодня? Отсутствие субъективности и отсутствие настоящего.