Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни) - Рауль Ванейгем

3. — Конец роли подразумевает триумф субъективности. И эта субъективность, в конце концов признанная и поставленная в центр текущих забот, противоречивым образом даёт рождение новой объективности. Новый мир объектов — новая природа, если угодно — устанавливается вновь, отталкиваясь от потребностей индивидуальной субъективности. Здесь также, устанавливаются отношения между перспективами детства и феодальных повелителей. И в том и в другом случае, хотя и в различной манере, возможности замаскированы экраном социального отчуждения.

Кто забывает? Детское одиночество открывается первобытной необъятности, любая палочка становится волшебной. Затем приходится адаптироваться, становиться социальными и коммуникабельными. Одиночество становится обезлюдевшим, дети вопреки себе выбирают старение, необъятность закрывается подобно книге сказок. Никто в этом мире не выбирается полностью из клоаки пуберантного периода. И само детство медленно колонизируется обществом потребления. Те кому меньше десяти, присоединяются к тинэйджерам в большой семье потребителей, но растут ли они быстрее в «потребляемом» детстве? На данном этапе нельзя не чувствовать сходства между падением повелителей прошлого и растущим падением детского королевства. Ещё никогда человеческая испорченность не достигала такого пароксизма. Ещё никогда мы не были так близки к целостному человеку и всё же так далеки от него.

Капризы повелителей прошлого, сеньоров, по сравнению с детскими капризами обладали одиозной неполноценностью, требуя угнетения других людей. Какой бы субъективностью ни обладало феодальное самодурство — по своей воле я озолочу тебя или убью — оно было испорчено и сковано нищетой своей самореализации. Субъективность повелителя фактически реализовывалась только отрицая субъективность других, следовательно заковывая себя в цепи; заковывая других, она заковывала себя.

Дитя не обладает этой привилегией несовершенства. Одним ударом он теряет право на несовершенство. Его дразнят его детскостью, заставляют вести себя как взрослый. И любой, кто взрослеет, подавляя в себе свою детскость до глупости и боли, убеждён, что ему удаётся жить как взрослому.

Игра ребёнка как досуг аристократического гранда должна быть освобождена, чтобы вернуть себе свою честь. Сегодня, настал исторически благоприятный момент. Речь идёт о спасении детства и его суверенной субъективности, детства и его смеха подобного колебаниям спонтанности, детства и его способов полагаться на себя для того, чтобы освещать собой мир, освещать все предметы странно знакомым факелом.

Мы утратили красоту вещей, их способ существования, оставляя их умирать в руках власти и её богов. Напрасно волшебный сон сюрреализма пытался оживить их поэтической подсветкой: мощи воображения недостаточно для того чтобы разрушить рамки социального отчуждения заключающего все вещи в незримую тюрьму; оно не смогло вернуть их свободной игре субъективности. С точки зрения власти, камень, дерево, бетономешалка, пылесос являются мёртвыми предметами, крестами поставленными на воле видеть их в ином свете и изменять их. И всё же, по ту сторону того, что они должны были означать, я знаю, что найду возвышенное в них. Я знаю, что машина может вызывать страсть если вовлечь её в игру, в фантазию, в свободу. В мире, где всё является живым, включая деревья и камни, нет больше пассивных знаков для пассивного созерцания. Всё говорит о радости. Триумф субъективности придаёт жизни вещам; и разве то, что мёртвые вещи непереносимо господствуют сегодня над субъективностью не является, в глубине, лучшим историческим шансом достичь высшего состояния жизни?

В чём суть вопроса? В реализации актуального языка, т. е. в практике, того, что один еретик заявил Руйсбреку: «Бог ничего не может знать, желать, творить без меня. С Богом я создал себя и я создал все вещи, и именно моя рука поддерживает небо, землю и все живые существа. Без меня не существует ничего».

Нужно выйти на новые рубежи. Границы социального отчуждения перестали, если не сковывать нас, то по крайней мере обманывать нас. Веками люди стояли перед изъеденной червями дверью, прокалывая в ней игольные дырочки с растущей лёгкостью. Одного нажима плечом достаточно сегодня чтобы выставить её и только тогда всё начнётся. Проблема пролетариата уже не в захвате власти, а в её окончательном освобождении. На другой стороне иерархического мира, нам навстречу выходят возможности. Примат жизни над выживанием станет историческим движением упраздняющим историю. Нам ещё предстоит изобрести достойных противников для себя; это мы должны искать контакта с ними, присоединяться к ним в ребяческом перевороте всех вещей вверх дном.

Придёт ли день, когда люди возобновят диалог с космическим, схожий с тем, что вели первые обитатели земли, причём на этот раз возобновляя его на более высоком уровне, на уровне возвышающемся над предысторией, без уважительной дрожи первобытных людей, безоружных перед тайной? Придадут ли люди космосу человеческое значение, которое благоприятным образом подменит божественное значение, придававшееся ему на заре времён?

И эта другая бесконечность, которой является реальный человек, это тело, этот сгусток нервов, эта работа мышц, это блуждание грёз, сможет ли она править собой? Сможет ли индивидуальная воля, наконец—то освобождённая волей коллективной, преодолеть в сноровке зловеще повсеместный полицейский контроль навязываемый человеческому бытию? Из человека делают ищейку, кирпич, десантника, но знаем ли мы как сделать его человеком?

Мы никогда не считали себя непогрешимыми. Эта претензия, мы оставили её — возможно из—за гордости — большому опыту и глубоким морщинам: власть, Бог, папа римский, шеф, другие. И ещё, каждый раз, когда мы говорим Общество, Бог, всемогущая Справедливость, мы говорим о нашей власти, хотя мы говорим о ней плохо и обиняками, это правда. Мы уже поднялись над предысторией. Зарождается новая человеческая организация, социальная организация, в которой индивидуальное творчество даёт свободу своей энергии, оставляя на мире отпечаток контуров грёз каждого, гармонизированных всеми.

Утопия? Так что же? Что это за снисходительная чушь? Я не знаю человека, который не относился бы к этому миру, как к чему—то бесконечно дорогому. И несомненно, многие, расслабляясь, начинают падать с такой же отчаянностью, с какой они некогда держались за этот мир. Каждый хочет, чтобы его субъективность одержала триумф: значит нужно основывать союз людей на общем желании. Человек не может усилить свою субъективность без помощи других, без помощи группы, которая сама стала центром субъективности, верным отражением субъективности своих членов. Ситуационистский Интернационал пока что остаётся единственной группой, решившей защищать радикальную субъективность.

22 глава «Хронотоп реальной жизни и исправление прошлого»

Диалектика разложения и преодоления — это диалектика разорванного и объединённого хронотопа (1). — Новый пролетариат несёт в себе реализацию детства, его хронотопа (2). — История разделений медленно разрешается в конце «историзирующей» истории (3). — Цикличное время и линейное время. — Живой хронотоп — это хронотоп преобразования, а ролевой хронотоп — хронотоп адаптации. — Какова функция прошлого и его проекции в будущее? Запретить настоящее. Историческая идеология — это экран между волей к индивидуальной самореализации и волей к созиданию истории; она не позволяет им побрататься и смешаться (4). Настоящее — это хронотоп в процессе создания; он подразумевает исправление прошлого (5).

В той мере, в какой специалисты организуют выживание вида и оставляют учёные схемы для программирования истории, воля к преобразованию мира путём изменения жизни растёт повсюду среди людей. Точно так же, над каждым отдельным существом нависает, как и над всем человечеством, всеобщее отчаяние, по ту сторону, которого существует лишь уничтожение или преодоление. Это эпоха, в которую историческая эволюция и история индивида смешиваются, будучи направленными к общему конечному результату: к состоянию вещи и его отрицанию. И можно сказать, что история вида и мириады индивидуальных историй собираются, чтобы умереть вместе, или же вместе начать заново ВСЁ. Прошлое накатывает на нас со своими семенами смерти и ростками жизни. И наше детство тоже участвует в свидании, под угрозой гибели Лота.

Из опасности, нависающей над детством, придёт, я верю в это, вспышка бунта против ужасающего старения к которому приговаривает насильственное потребление идеологий и удобств. Мне хотелось бы подчеркнуть аналогичность грёз и желаний, бесспорно представленных в воле феодалов и в субъективной воле детей. Реализуя детство, разве мы не реализуем проект старинных властителей, мы, взрослые технократического века, богатые тем, чего не хватает детям, сильные там, где были слабы самые великие завоеватели? Разве мы не отождествим историю с индивидуальной судьбой лучше, чем осмеливались мечтать в своих самых разнузданных фантазиях Тамерлан и Гелиогабал?