Самозванец. Кровавая месть - Станислав Росовецкий

— Держи, святой отец, на прицеле сего плюгавого схизматика, чтобы не вздумал удрать и унести вино!

— Боюсь я, пане ротмистр, — заговорил вполголоса отец Игнаций, с опасением поглядывая на самопал, — что подобное оружие наших покойных спутников и даже один мушкет пребывают теперь в руках вражеских.

— А ты не бойся, святой отец, — ухмыльнулся пан Ганнибал, сбрасывая ножны со своего палаша, — если ружья попали к русским дикарям, те смогут их пустить в ход разве что ухватив за стволы, как железные дубины. Ну, панство, все готовы?

И старый ротмистр, взяв подсвечник в левую руку, концом палаша откинул крючок и молодецким ударом ноги распахнул дверь в сени. Оказалось, что сени пусты, а под входной дверью чернеет лужа крови. Тимош принялся громко читать «Pater noster», а пан Ганнибал поставил подсвечник на бочку и перекрестился.

— Неважно, что здесь произошло, — прошептал он. — Тимош, вперед!

Во дворе Сопун стряхнул легкую дрему, толкнул локтем отца. Тот встряхнулся и принялся растирать пальцы правой руки. Тут дверь корчмы распахнулась, а отец с сыном дружно склонились над своими пищалями.

Тимош, наверное, рассчитывал сбежать с крыльца и залечь в темноте, однако застрял на крыльце: оказалось, что и снаружи на крыльце кровавая лужа, которую старый оруженосец не смог уже перешагнуть, а вступить в которую решился не сразу. Зато стрелки, укрывшиеся за повозкой, увидели перед собой его силуэт на фоне освещенных свечкой сеней.

Тотчас громыхнули два выстрела, один погромче, и мгновенно раздался сильный короткий стук. Тимош рухнул в дверях, прямо в темную лужу, а пан Ганнибал, изрыгая страшные ругательства, отбросил палаш и втащил своего оруженосца в сени. Подхватил с полу скользкий от крови арбалет и выстрелил навскидку, мгновенно выбрав правую из двух мерцающих в темноте красных точек.

— Получи, убивец! — Это Серьга выпрямился за повозкой во весь свой немалый рост, потряс над головой кулаками — и словно наткнулся на осиновый кол, пробивший полуистлевшую рубаху, скользнувший между ребрами и пронзивший сердце. Уже не живой нисколько, мертвец упал лицом на мушкет, и волосы его бороды легко вспыхнули, занявшись от фитиля.

Сопун зарычал, как раненый волк, и схватился за запасную пищаль, однако с проклятиями снял палец с узорно вырезанного крючка: дверь корчмы захлопнулась.

По ту сторону двери Георг, взяв свой мушкет и сошки на плечо, старательно задвинул засов. Потом он ухватился за одну ногу Тимоша, пан Ганнибал, успевший подобрать свой палаш, за другую, и они втащили оруженосца в гостевую. Железо кирасы и шлема цеплялось за все неровности земляных полов, звук получился будто в комнату волокли сундук. Старый ротмистр застыл над своим слугою неподвижно, немец сходил в сени за арбалетом и подсвечником, снова поставил подсвечник на стол, закрыл дверь в сени и накинул крючок.

Тем временем Анфиска-шинкарка выбралась из постели и, как была, в рубашке, принялась подслушивать у дикри.

— Да что же они там творят, безбожники! Еще сожгут мне корчму ко всем чертям!

— Не сожгут, подруга, они вернулись и дом и притащили одного своего, — лениво пояснила русалка. Она разнежилась в тепле и удобстве, а только что совсем некстати обнаружила, что ей очень приятно смотреть на полные белые руки подруги и на ее круглый задок. — Стреляли на дворе, и один из супостатов убит или ранен.

— Ну, тогда до нас руки у них дойдут еще не скоро! — утешилась хозяйка, повернулась к гостье и улыбнулась загадочно. — Значит, я тебе успею кое-что рассказать и показать…

А внизу, в гостевой, пахло теперь кровью, свежей и застарелой, наполовину свернувшейся. Общее молчание нарушил отец Игнаций. Поднялся с колен, отряхнул шубу и заявил:

— У несчастного пробито пулей бедро, задета артерия. А голова…

И горестно всплеснул руками.

— Какая еще голова, святой отец? — желчно подхватил пан Ганнибал. — Голова! Нет у моего Тимоша головы! Мушкетная пуля смяла забрало и вдавила его остатки в череп моего верного слуги. Второй раз в жизни вижу добрый рыцарский шлем, наполненный мозгами. Вот только теперь это мой шлем, и второго у меня нет! Не станешь же из него вычищать мозги бедняги Тимоша! Кираса хоть цела, но вся измазана в крови. О, раны! О, раны Господни!

Иезуит деликатно похлопал его по плечу:

— Тебе теперь полезно выпить вина, пане ротмистр. Смотри, наш добрый Георг уже сидит за столом и держит кружку. Он даже улыбается, желая тебя подбодрить, наш железный, наш несгибаемый Георг!

— О йа! Йа!

Пан Ганнибал бросил на немца острый взгляд из-под кустистых седых бровей. Выкрикнул вдруг:

— Он не дурень! — и продолжил ворчливо: — Ты ведь хотел сказать, что он дурак, — ведь правда? А он не дурак, он просто слишком молод и здоров. Видит, что другие умирают, а в то, что сам может умереть, просто не верит. Однако пойдем за стол и мы, помянем Тимоша.

Помянули. Поставив кружку, пан Ганнибал поправил усы и заявил:

— Покойный был человек военный, однако благочестивый. Любопытно мне, святой отец, много ли смертных грехов ты ему отпустил?

— Забыл ты, пане ротмистр, о тайне исповеди, — криво усмехнулся монашек. — Однако не согрешу, если скажу, что твой оруженосец был чист как младенец.

Пан ротмистр выпятил нижнюю губу и пожал плечами. Иезуит добавил быстро:

— Я сие обо всех говорю, мне исповедовавшихся.

— А я не мог себе представить, что эти дикари умеют стрелять из ружей! — невпопад заметил старый ротмистр. — Кстати, надо загасить фитили. И сбережем, и даром смердеть здесь не будут.

— А вот я не так удивляюсь Георгу, как тебе, пане ротмистр. Храбрость немца инстинктивна, а ты.

— Говори понятно, чернец! — стукнул кружкой по столу пан Ганнибал.

— Она не управляется разумом, в отличие от твоей. Ведь мы, как я догадываюсь, хоть и недостаточно осведомлен в военном искусстве, находимся в чрезвычайном, отчаянном положении. Кому, как не тебе, это понимать. А ты ведь не испытываешь страха — разве я не прав?

— Я воюю с шестнадцати лет, святой отец и, как и другие военные люди, давно научился подавлять страх. На рассвете мне предстоит очередная стычка — а я и не скажу тебе, какая это по счету в моей долгой жизни. Жаль, конечно, если последняя, ведь имеются особые обстоятельства, из-за которых я должен обязательно вернуться в Самбор из этого московского похода.

— Неудачный бросок богопротивных костей, подзатыльник от нечестивой Фортуны, — пробормотал иезуит, пряча глаза.

— Пся крев! Заткнись, грязный монашек! Не тебе меня упрекать! Сам ни мужик, ни баба, а черт знает что! И даже скорее баба — думаешь, люди не знают, что вы вытворяете, запершись в своих дортуарах и бурсах! Или ты уже забыл, что по уши в дерьме после той ночи на сожженном хуторе?

— Да мы тут все по уши в дерьме из-за тебя, великий полководец, — тихо заговорил монашек, устремив свой горящий взор почему-то на подбородок Спирьки, еле живого от страха. — Каждый раз, когда нужно и когда не нужно, ты выставляешь дозорного — и погибает очередной дозорный. Мы заняли мельницу, и нас осадили в мельнице. Казалось бы, не стоило снова совать голову в петлю, забиваясь в эту проклятую корчму. Нет, ты дважды наступаешь на те же грабли, ты, бывший ротмистр! И мы остались втроем, мы лишились всех лошадей, а ты — последнего своего слуги и расписной колымаги с драгоценным твоим походным котлом. А знаешь ли ты, как надобно было поступить на сей раз, ты, Александр Македонский?

— Ох, ну и любопытно же мне тебя послушать, святой отец, — пан Ганнибал шумно допил вино из своей кружки, отрыгнул часть выпитого прямо на скатерть и поискал глазами палаш. Ножны он уже успел прицепить к поясу.

— О! Найн! Камараден! Фройншафт! — выкрикнул Георг, блаженно улыбнулся и упал головой на стол.

Глава 21. На исходе последней ночи

Отец Игнаций выпрямил спину и, по-прежнему свирепо взирая на реденькую бородку Спирьки, заговорил — со стороны поглядеть, так совершенно бесстрашно:

— А надо было натаскать сюда побольше сена и завести лошадей, занести кладь с повозки. Заставить этого недочеловека… лучше сказать преадамита… выкатить бочонок с вином наверх и хорошенько наверху протопить, потом связать его и шинкарку, а самим обосноваться на втором этаже, в горницах. Во входной двери вырубить бойницу и выставлять дозорных именно там, в сенях.

— Позор на мою седую голову, позор! — прорычал пан Ганнибал и вдруг расхохотался. — Прямо-таки замечательная диспозиция, святой отец! А когда это ты успел обучиться военному искусству, если не секрет?

— Просто я читал Юлия Цезаря, Тацита и Светония, пане ротмистр, — объяснил польщенный иезуит, наконец-то прямо взглянул на пана Ганнибала, точнее, на его длинные седые усы, и тот увидел, что глазки у святого отца покраснели, как у кролика. — Словно пчела мед, я выискивал в их книгах крохи военной мудрости.