Гарри из Дюссельдорфа - Александр Дейч

Приятели Гейне — французы и его земляки, жившие в Париже, — удивлялись самообладанию поэта. Он проявлял большую энергию, без опаски ходил по самым населенным и грязным улочкам, выполняя поручения более осторожных друзей. Ему приходилось наблюдать дикие сцены уличных расправ с людьми, заподозренными в том, что они «разводят» холеру, подсыпая в воду какой-то белый порошок. Жертвами невежества смертельно запуганных людей, потерявших своих близких, становились ни в чем не повинные прохожие.

Мрачные настроения, вызванные народным бедствием во Франции, усиливались у поэта вестями из Германии. Горько отозвалась в сердце смерть Вольфганга Гёте. Он ушел из жизни в восьмидесятитрехлетнем возрасте, но Гейне казалось, что великий старец бессмертен. Во всяком случае, он никогда не думал о том, что может прийти последний час гениального автора «Фауста». И вот в марте 1832 года Гейне узнал из газет о смерти Гёте; по всей Германии был объявлен национальный траур. Со свойственной Гейне живостью воображения он вспоминал и первые впечатления от стихов Гёте, и не удавшуюся с ним встречу в Веймаре. Гейне чувствовал, что кончина Гёте как бы подвела итог всему классическому периоду немецкой литературы. Классиков уже не было, романтики рано обессилели и одряхлели, и что-то новое, могучее, зовущее к обновлению родины, должно было народиться в Германии. Как часто теперь вспоминал Гейне слова Дантона, что «отечество нельзя унести на подошвах»! Немцев было сколько угодно в Париже, но родины, Германии, не было, и поэт тосковал по ней всей душой. И там тоже редели ряды друзей и родных. Мать сообщила о смерти дяди Симона фон Гельдерна, чудаковатого обитателя «Ноева ковчега» в Дюссельдорфе. Это известие воскресило в памяти Гейне дни его детства, и поэт с увлечением перечитал в рукописи своих «Мемуаров» страницы, посвященные дяде Симону и странным сокровищам его дюссельдорфского дома. Фарнгаген фон Энзе в глубокой скорби написал другу о смерти Рахели. Погибли Людвиг и Фредерика Роберт. Да, Гейне мог по праву писать Фарнгагену о всех этих потерях: «Ах, милый Фарнгаген, я понимаю смысл римского изречения: «Жизнь есть война!»

Вот я стою у бреши и вижу, как вокруг меня гибнут друзья. Наша подруга всегда храбро билась и, конечно, достойна лавров. Слезы мешают мне писать — увы! Мы, несчастные, должны сражаться со слезами на глазах. Какое поле битвы — наша земля!.. Я не выпущу меча из рук, покуда не паду».

Мягкий морской климат Нормандии успокаивал больные нервы поэта. Участившиеся в Париже головные боли появлялись здесь гораздо реже. Море снова вторгалось в творчество Гейне. Оно вызывало лирические раздумья, иногда приносило тихую печаль, иногда воодушевляло на ликующую песню, славившую жизнь.

Шум и грохот! Море с небомСлились — слышу — в мощном пенье,И душа моя ликуетВ исполинском упоенье.

Мысли о погибших друзьях возникали в стихах поэта, навевая грусть:

Над пеною моря, раздумьем объят,Сижу на утесе скалистом.Сшибаются волны, и чайки кричат,И ветер несется со свистом.

Любил я немало друзей и подруг,Но где они? Кто их отыщет?Взбегают и пенятся волны вокруг,И ветер протяжно свищет.

В это лето Гейне много писал. Когда поэт уставал сидеть за столом и его тянуло на свежий воздух, он откладывал перо и спускался по крутой тропинке из садика, заросшего зеленью и цветами. Гейне выходил за калитку, и перед ним развертывалось Гаврское шоссе, убегавшее вдаль по берегу моря. Сбоку тянулись живописной лентой рыбацкие домики и маленькие виллы. Здесь было много зелени, золотого песка, обрывистых утесов и белых чаек. На этот раз Гейне увидел, как по шоссе медленно двигались неповоротливые крестьянские возы. Они были нагружены жалкими сундуками и ящиками, поломанной мебелью, домашней утварью, поверх которых сидели женщины и дети. Рядом с возами степенно и медленно шли угрюмые, запыленные мужчины. Неожиданно Гейне услышал немецкую речь, вернее — швабское наречие, и ему в первую минуту показалось, что это галлюцинация. Сердце поэта от радости учащенно забилось. Он стал всматриваться в странную процессию, внимательно прислушиваться к говору путешественников и убедился, что на возах сидели немцы, что самая настоящая, белокурая Германия, с серьезными голубыми глазами и тихой задушевностью, вдруг очутилась на Гаврском шоссе. Гейне с волнением подбежал к землякам, пожал им руки и заговорил по-немецки. Люди были очень рады услышать родную речь на чужеземной дороге.

— Почему же вы покинули Германию? — спросил Гейне седобородого старика, лицо которого было изрезано морщинами, а глаза светились тоской и какой-то обреченностью. — Да, почему вы покинули Германию? — повторил Гейне.

— Земля у нас хорошая, — ответил старый немец, — и мы рады были бы остаться, но мы больше не могли терпеть..

Остальные немцы поддержали старика. Они собрались вокруг Гейне и стали рассказывать, перебивая друг друга, о тех беззакониях и насилиях, которые им приходилось переносить на родине от высокознатных и высокородных хозяев. Простые, задушевные речи крестьян, вынужденных покинуть отечество, взволновали сердце добровольного изгнанника. Гейне предложил им немного отдохнуть, и кочующий лагерь остановился в тени густых деревьев. Женщины и дети слезли с возов, и вскоре запылал костер из сухих веток хвои, весело забулькала вода в котелках и чайниках. Местные жители, французы, сбежались со всех сторон и, узнав, в чем дело, проявляли трогательное сочувствие к переселенцам. Они кормили детей молоком и супом; рыбаки принесли рыбу. Обед под открытым небом проходил очень оживленно.

— Не понимаю… — сказал рослый французский рыбак, обращаясь к Гейне, который был для них переводчиком. — Они жалуются, что их притесняют немецкие князья. Но князей ведь меньше, чем всех остальных. Так зачем же им покидать страну? Не лучше ль было выбросить эту небольшую кучку князей? Так, по крайней мере, поступаем мы, французы.

Гейне перевел слова француза своим соотечественникам, но те только грустно покачивали головами. Старый немец испуганно сказал, что это называется революцией, которая очень опасна и требует много крови.

— Это все будет со временем и у нас, — заметил немец помоложе, — но мы не стали дожидаться. Наши дети еще малы, они не успели привыкнуть к родине, как мы, и, может быть, в Алжире, куда мы едем на поселение, им будет лучше.

Когда Гейне распрощался со своими земляками и те снова тронулись в далекий и неведомый путь, он долго находился под впечатлением этой встречи. Он думал о том, что любовь к родине чувствуется особенно остро, когда на чужбине встречаешься с немецким горем. Пусть старонемецкие ослы, называющие себя патриотами, ненавидят все французское, как рассадник революционной заразы, и разжигают ненависть к Франции, — народы не чувствуют взаимной вражды. Гейне до слез был растроган, увидев, как француженка-нищая протянула кусок своего хлеба бедному швабскому мальчику. Поэт от души поблагодарил старуху.

Много дней Гейне еще думал о встрече на Гаврском шоссе, а в мыслях его возникали слова старого немецкого поэта Шубарта, проведшего большую часть своей жизни в крепости за то, что он любил свободу:

Хотят нас в Африку услать,В далекий жаркий край.

Простимся на границе мыС немецкою странойИ горсть земли с собой возьмем.За хлеб, за соль, за отчий домСпасибо, край родной.

Когда Гейне из Германии переселился в Париж, там находилась восьмидесятитысячная немецкая колония, особенно густо населявшая квартал Ла Вийетт и предместье Сент-Антуан. Здесь жили рабочие, ремесленники и политические эмигранты, покинувшие родину-мачеху, здесь жили и крупнейшие культурные деятели Германии, такие, как ученый-естествоиспытатель Александр Гумбольдт, который провел восемнадцать лет в Париже и важнейшие свои труды написал на французском языке. Во главе немецких радикалов, находившихся в Париже, стоял публицист Людвиг Берне, тот самый, которого Гейне еще в 1815 году видел во Франкфурте-на-Майне, и тогда отец сказал сыну, что он пишет «против комедиантов». Действительно, уроженец Франкфурта-на-Майне Людвиг Берне начал литературный путь как театральный критик. Берне жил в разных городах Германии, учился в нескольких университетах, занимаясь медициной и философией, но основные его интересы были в области политики. Страстный поборник освобождения Германии от власти дворянства и духовенства, Берне верил в возможность создания единой надклассовой германской республики, построенной на идеальных принципах свободы, равенства и братства. После Июльской революции, окончательно переехав в Париж, Берне в своих статьях громил эгоизм и скудоумие немецкого дворянства. Горячий темперамент писателя и яркая, образная форма его «Парижских писем» сделали Берне одним из популярных публицистов в Германии и во Франции, особенно среди эмигрантов, считавших его своим вождем.