Поляне(Роман-легенда) - Хотимский Борис Исаакович

Была у них, правда, еще речка, и плавали они по ней на челнах до самого Днепра, но к Горам их не пускали и на погост Подольский тоже, потому что не платили мыта. А добираться до той речки было тоже непросто. Но Кий находил таких, кто знал дорогу, и не раз посылал их гонцами к Усу — договориться по-добрососедски. Ни один из тех гонцов не воротился, а ответ находили здесь на поляне, под дубом: шапку гонца, полную дерьма… Кий гневался, не раз намеревался примучить тех соседей заболотных, да все недосуг было, дела поважнее заботили. И держал свой гнев при себе, накапливал до поры до времени…

Воротившись с Истра, князь послал еще одного гонца. Но не ведал, что с тем гонцом передал Хорив свой вызов Усу. Кабы ведал князь про то, может, после все иначе обошлось бы… Кто знает? Только не сказал ничего князю Хорив. И не сказал гонец, знавший Хорива сызмальства и поклявшийся Перуном, что не выдаст.

Не воротился и сей гонец. Шапку его не подкинули. И Хорив надеялся, что Ус примет вызов. Сегодня в третий раз явился сюда, к дубу. В прошлые два простоял до сумерек, не дождался. Дождется ли сегодня, придет ли Ус? Или подкинут шапку несчастного гонца — тогда хоть кому-то не уйти от Хорива, живьем возьмет!

А Дажбог ласкал и ласкал поляну. Над множеством цветов — белых, желтых, малиновых — трепыхались пестрые метелики, сновали с негромким гудением шмели и пчелы в желтых шароварчиках на задних лапках. Погибать в такой день на такой веселой поляне было бы обидно. Но Хорив не думал о возможной гибели. Он думал о Миланке. И желал лишь одного: чтобы Ус явился.

Он скинул на траву свой черный плащ, под которым хорошо укрываться от непогоды, но не от жары. В жару лучше всего носить светлые плащи, а еще лучше — вовсе без плаща, в одной белой сорочке, расшитой цветными нитями. Сегодня на Хориве была такая сорочка, но поверх нее — кольчуга, и уже нагрелась изрядно. Нагрелся и вороненый шелом с золотой насечкой. Тогда Хорив отошел в тень дуба, чтобы металл остыл. Легкий щит с круглым железным навершием прислонил к стволу. А бывалый прямой меч оставил при себе — все, чем намеревался он встретить Уса. Если тот хоть на сей раз явиться соизволит…

Когда, откуда и как приблизился к нему Ус, того Хорив не успел приметить. Будто из-под самой земли, из-под корней дубовых тут же вышел. Сам не столько высок, сколько широк. Над скуластым лицом — железный шелом в меховой оторочке. У широко расставленных икрастых ног — скинутая медвежья шкура. И на великом деревянном щите намалеван медведь вздыбившийся — знак князя Уса. В волосатой руке с закатанным по-гуннски рукавом — тяжелая секира на долгой рукояти. При поясе — меч в нарядных ножнах. В маленьких желто-зеленых глазках — насмешка. Насмешка и в прозвучавшем густом голосе.

— Здоров будь, молодший братец Киев! — хохотнул коротко и воткнул срамное слово. — Не ждал, что приду? Надеялся, обойдется — и честь не уронишь, и живот сбережешь? А я два дня думал и на третий пошел. На тебя поглядеть да себя показать. Вот он я, гляди!

— И ты гляди, Ус, — сумрачно ответил Хорив.

— А что мне глядеть теперь? — Он снова хохотнул и опять срамное слово вставил. — Все увидел. Вижу, не набрал ты еще силенок со мной переведаться. Не будет для меня чести одолеть такого. Так, может, разойдемся, поглядевши? У меня к тебе гнева нету.

— А у меня к тебе есть!

— Ого! Знать, зело страшен твой гнев. Что же мне теперь делать, убогому? Ой, ой, беда! Ох, устрашился я, коленки дрожат! Уж окажи такую милость, не стращай ты меня. Скажи, чем же прогневил я молодшего братца Киева?

— Сам ведаешь, Ус!

— Ведать не ведаю, а догадываюсь. Так ведь, милый ты мой, что с воза упало, то пропало. Чего же ты теперь после сечи секирой машешь?

— А сечи еще не было, — Хорив выдернул из ножен свой меч. — И секира не у меня. Взмахни-ка сам…

Не успел договорить, тяжелая секира полетела в него — едва успел увернуться — и глубоко вонзилась в ствол дуба, не выдернешь. Теперь в желто-зеленых глазках Уса не было насмешки — одна свирепость.

С виду неуклюжий, но в движении скорый, он обрушил на Хорива свой меч — подставленный щит тут же раздался надвое. Тревожно заржал конь Хорива, запрыгал, стреноженный, на месте, кося испуганным глазом на сражавшихся.

Оставшись без щита, Хорив кое-как отбил мечом еще один удар, ощутив всей рукой его нечеловеческую силу, а от следующего сумел уклониться. Если отбивать мечом каждый удар Уса, вскоре без сил останешься. Приходилось все чаще увертываться от непрерывно наседавшего ворога, то и дело рычащего срамные слова, смердящего потом и еще какой-то прелью…

«Каково же Миланке с ним, с таким?» — подумалось вдруг Хориву, и от этого ощутил он такой приступ гнева и ярости, что не стал уклоняться от очередного удара, лишь чуть шагнул в сторону, как учил его Кий, и тут же всею силой толкнувших землю ног, рванувшегося торса и выброшенной руки, всею силой своей ненависти послал лезвие меча вперед, навстречу наседавшей темной туше. Ус, только что промахнувшийся и снова поднявший меч для следующего удара, никак не ожидал такого внезапного выпада, не успел ни отбить его, ни прикрыться щитом. А Хорив лишь почувствовал напряженной рукой недолгое сопротивление чужой плоти врезающемуся в нее железу, услышал отчаянный рев вперемешку с обрывками срамных слов и вслед за тем ощутил оглушающий удар по шелому. Выдержал ли вороненый шелом с золотой насечкой, сработанный лучшим кузнецом Подола, цела ли голова, он тотчас не сумел определить…

9. Лодия в огне

Милана была пятой из жен Уса. И наверное, самой несчастной. Так ей казалось. А другие? Что знала она о них? По сути дела, ничего, ровным счетом ничего. Они молчали о себе, как молчала и она. Они ничего не ведали о ее Хориве, об ее неугасимой тоске по нем, лишь пуще разгоревшейся здесь, в неволе. И она ничего не ведала о них. Был ли у каждой когда-либо свой жених? Или они любили Уса, мужа своего и князя? Как можно любить такого?.. Милана боялась и ненавидела его. И этого не скрывала. Пускай уж лучше знают, пускай казнят…

Княжий рубленый терем, куда Ус призывал то одну, то другую из жен своих, был высок стенами и кровлями, наряден замысловатой резьбой и свежей покраской — червонной с белым. А вокруг — грязно и запущено, убого и уныло. Здесь — не Горы…

Все пятеро жен молча сидели в низком срубе за прялками, едва озаренные трепещущим светом лучин, отражавшимся в серьгах и в свойственных этому племени крученых серебряных и бронзовых кольцах во весь висок. Вдруг откуда-то из леса, окружавшего княжий двор и все становище, донеслись то ли завывания звериные, то ли крики человечьи. Послышался снаружи топот ног, ударили в било на берегу речки. Там что-то стряслось. Там слышались суета и неразбериха.

А здесь, в темном срубе, все пятеро молчали по-прежнему, лишь перестали прясть, прислушиваясь, да поглядывали друг на дружку — настороженно, испуганно, как овцы в загоне, услышавшие в начале ночи нагоняющий страх и тоску волчий вой.

«Может, — подумалось внезапно Милане, — это Хорив воротился из похода и с дружиной полянской выручать меня пришел?»

Подумалось и отразилось такой надеждой в очах ее, что самая старшая из жен, злая и жирная, зыркнула подозрительно, прошипев:

— Чему радуешься? Не к добру…

Тут дверь будто вылетела, невидимое чадо Стрибожье погасило едва не более половины всех лучин, и через порог, нагнувшись, вошли старейшины и несколько усовых кметов. Заполнили все помещение, застя и без того невеликий свет. Придвинулись до жути близко. Сверкали в полумраке глаза и оружие.

— Жены княжьи! — произнес кто-то из вошедших так хрипло и мрачно, что дух занялся. — Ваш муж и князь наш Ус… он сражен! В своем лесу, невдалеке от своего становища и двора. Он умер и теперь собирается туда, к богам и пращурам. Одна из вас пойдет с ним. Кто желает?