Северный ветер - Андрей Упит

— Чего уж и вы, госпожа, нас ругаете? Разве и без того мало у нас горестей да невзгод… Попросили бы лучше господина старшину замолвить за нас словечко в имении.

— За вас, за этаких собак! Бегите к своему Гайлену, он ваш заступник. — Она подходит и стучит кулаком по столу. — Ты только вздумай пожалеть кого-нибудь! Пусть их секут, пока шкуры не раздерут в клочья. Тогда узнают, кто здесь волостной старшина и кого надо слушаться. А теперь ступайте. Наследили в комнате. Прикажете из-за вас служанку держать?

И люди бредут дальше…

— Черт, а не баба, сущий черт…

Одни собираются идти к Мейеру, другие — ехать в соседнюю волость к православному священнику, третьи — к своему пастору. Но сейчас уже поздно. Сегодня суббота, а у пастора завтра первая проповедь.

По большаку мимо них проезжают двое розвальней. На первых лежат связанные, до бесчувствия избитые арестованные. На других — трое солдат и Витол. Он сидит, свесив ноги, с папироской в зубах и вызывающе оглядывает прохожих. В его взгляде можно прочесть: «Ну, вы, я знаю, тоже хороши…»

Когда розвальни скрываются за поворотом, кто-то говорит:

— Гляди, сын Витолиене. Он теперь в почете.

— Таких ничто не берет. Сам больше всех горло драл, а теперь с солдатами разъезжает. Ему что? Он о каждом всю подноготную знает.

— И мамаша тоже с сынком заодно. Когда замок горел, она больше всех добра натаскала. Невесть сколько шелковых кофт да нижних юбок. Дочь, говорят, ходит — аж вся шуршит. А старуха через день в имение бегает.

— Крысиного бы яду таким подсыпать, пусть знают.

— А сама ты разве лучше? Чего сейчас в Подниеках про моего Карла говорила?.. Всю осень, сердечный, пролежал. Теперь мерзнет в холодном подвале. Где же после этого правда и справедливость на свете!

— Да не грызитесь между собой, как крысы. Я вам так скажу: никто тут не виноват. Только окаянные социалисты. Вон Робежниеки — оба — учитель и тот, из Риги…

Люди бредут по дороге, проклиная социалистов и Робежниеков…

…В воскресенье кирка битком набита. За последние два года ни на один праздник столько людей не приходило. Во всех проходах и между скамей люди стоят плотной стеной. К алтарю и кафедре ведет лишь узенький проход, оставленный для пастора. Каждый норовит сесть поближе, на более видное место. Те, что стоят позади, вытягивают шеи в надежде, что и их заметят.

Пастор надменно мрачен и ни на кого не глядит. Стоит, уставившись в книгу, и, кажется, ему безразлично, есть ли перед ним кто-нибудь или нет. Он выполняет долг, предначертанный свыше, он снова стоит на твердой скале, и нет ему дела до этой гонимой ветром толпы. Когда он наконец поднимает голову, взгляд его блуждает где-то по потолку, потом останавливается на лысой голове органиста.

— «Мне отмщение, и аз воздам», — глаголет господь…

Тяжелые, беспощадные слова точно камни падают на головы грешников. Полтора часа подряд им приходится слушать о том, как они отшатнулись от бога и пытались восстать против избранников божьих — властей… Как ополчились против господ и пасторов и как за это теперь тяжко карает их десница господня. Но наказание сие являет собой благодать и милосердие. Ибо если грешное тело претерпевает страдания, душа может уповать на царствие небесное, где найдет всепрощение и помилование. А здесь им нечего надеяться на милосердие. Грехопадение было страшнее, нежели в Содоме и Гоморре. Гнев господний нещадно низвергнется на всех грешников, бунтовщиков и социалистов. Единственное спасение — сознаться в своей вине, не укрывать никого, кто заслужил кару, а свой крест нести со смирением и кротостью… Пастор возвращается к прежним временам, к тому, как жили люди до этих событий. Тогда царили алчность, погоня за образованием, высокомерие, гордыня и роскошь. Обжорство, пьянство и блуд. Имя божье и учение его предавались поруганию. Газеты и вздорные книги распространяли ересь. Дочери батраков не стыдились гулять в шелковых кофточках, как городские потаскухи. Нищие стали подражать господам. Все захотели стать господами и барышнями, никто уже не соглашался быть рабочим. Невозможно стало найти горничную или кучера. Им все не нравилось: еда плохая, жалованье маленькое, господа жестокие. Балы и танцы, концерты и театры, всякие увеселения каждое воскресенье, а храм божий пустовал. Безбожные листовки, хула на господ, пасторов и верховную власть. Нагулялись, натанцевались. Теперь настали времена, о которых в священном писании начертано, и они скажут горам — падите на нас, и холмам — покройте нас.

Полтора часа словно град сыплется все это на головы несчастных грешников. На исковерканном латышском языке проклятья и брань звучат угрожающе и вместе с тем торжественно. Ни слова утешения не находит пастор для мира сего. Здесь совершается воля господня. Десница всевышнего тяжело опускается на грешников, и никто им помочь не в силах.

По окончании богослужения огромная толпа окружает ризницу. Не замолвит ли пастор перед начальниками хоть единое словечко. Седые старики и сгорбленные старушки вытирают глаза и собираются приложиться к руке, как только пастор покажется в дверях.

Но он ухитряется пройти через боковой выход и садится в подъехавшие сани. Откормленный вороной разбрасывает в стороны комья снега. Пастор высоко поднимает воротник шубы и, усаживаясь, ни на кого не глядит, не отвечает на приветствия. Он явно избегает этих грешников Содома, чтобы молния господня не поразила его вместе с обреченными грешниками.

В понедельник около полудня пастор появляется в подвале замка.

Узники стоят, притихшие и взволнованные. Даже больные в глубине подвала держатся за стены и стараются не стонать.

Только несколько человек, привезенных вчера, лежат, завернувшись в пальто, и стонут от свежих ран и непривычного холода.

— Ну… — Голос пастора ударом грома раскатывается по низкому, наполненному испарениями и зловонием помещению. — Теперь вы получили то, чего хотели. Вот она, свобода, которую сулили вам социалисты. Валяетесь тут, как скоты, и ожидаете, чтоб я помог вам выйти на волю. Но я этого не могу и не желаю делать. Каждый за свои деяния должен получить по заслугам. Никому не избегнуть кары господней. Горе тому, кто сам не сознается или не назовет других виновных. Того ждет двойная кара. Горе тому, кто ожесточится. Не будет им прощения и на том свете. Господь сметет их как мусор в пекло и будет жечь на вечном огне. Мне стало известно, что среди вас немало упорных и ожесточенных грешников. Дошло до меня, что вы недавно дали возможность скрыться двум страшным убийцам и бунтарям. Власти не могут выяснить, кто помог им в этом постыдном деле. Трепещите вы, ожесточившиеся души! Кара будет суровой здесь, на земле, а еще пуще там — на небесах. Никому не избежать расплаты за деяния.

Хорьковая шуба пастора распахивается. Взволнованный и разгневанный, он очень напоминает фон Гаммера на сходке в волостном правлении. Драгуны у дверей переглядываются и насмехаются над этим лютеранским пастором, к которому они не питают ни малейшего уважения.

— Сознайтесь. Кто помог им? И где они теперь?

— Может быть, вы поступили на службу в карательную экспедицию, господин пастор? — внезапно прерывает его громкий голос из глубины подвала.

Пастор огорошен.

— Что? Кто это сказал? Кто осмелился? Выходи-ка вперед, чтобы я видел.

— Я думаю, что мы и так ясно видим друг друга, господин пастор, — спокойно отвечает Лиепинь, прислоняясь плечом к стене. — По крайней мере я вас вижу отлично. Даже сквозь толстую шубу. Если вы сделались шпионом, знайте свое место. Садитесь вместе с драгунами в розвальни, как Витол, разъезжайте по волости, вылавливая смутьянов. Побродите по лесу, может, вам удастся разнюхать следы Зиле и Сниедзе.

— Молчать, дьявольское отродье! — Пастор окончательно теряет самообладание.

— Не ори, пастор, тут тебе не кирка. А если ты надеешься запугать нас адом и прочими муками на том свете, то ты просчитался. Худшего ада, чем наш подвал, нет даже в твоем писании. Пройди-ка на ту половину, — ну пройди же, взгляни. Может быть, ты захватил с собой воды, чтобы смочить их пересохшие глотки?

Пастор на минуту теряет дар речи. Он весь побагровел и тяжело дышит.

— Пропащая ты душа… Отверженная и проклятая богом… — Он вдруг трагически воздевает вверх руки. — Социалист!

— Хватит комедию ломать, пастор! Прибереги свой голос к будущему воскресенью.

Пастор окидывает подвал блуждающим, затуманенным взглядом и, медленно обернувшись, делает знак драгунам:

— В канцелярию… В канцелярию…

В канцелярии ему приходится дожидаться. Там только Павел Сергеевич и Карлсон, В соседней комнате, у ротмистра, православный священник. Пастор морщится, услышав о своем ненавистном коллеге, о пренеприятнейшем конкуренте. Он еще шире распахивает шубу, достает носовой платок и вытирает им лицо и шею. Жарко натопленная, прокуренная, никогда не проветриваемая комната наполняется освежающим ароматом резеды.