Избранное. Том 1 - Станислав Константинович Ломакин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С заместителем председателя Иван Васильевич был знаком. Именно от него узнал об освободившемся месте пчеловода, когда был в районе с лекциями. Тогда и загорелся и ждал только конца учебного года, чтобы уйти с преподавательской работы. Заместитель председателя был примерно одних с ним лет, дорогой в машине охотно рассказывал о колхозе, об урожае прошлого года, о том, что он недавно окончил сельхозинститут заочно и что раньше работал управляющим одного из отделений.
– Вожу, как видите, машину сам, и с утра до вечера верчусь как белка в колесе. Такова наша работа, – закончил он.
– А Вы почему, Иван Васильевич, решили уехать из города, может, какие-нибудь неприятности на работе? Признаться, – продолжал заместитель председателя, – тогда, на совещании в райкоме партии, после ваших лекций думал, что шутите насчет работы и даже когда Вы позвонили вчера, что приедете, я все сомневался. Но председателю рассказал, так сказать, аттестовал Вас. Он тоже вначале не поверил: «Разыгрываешь, – говорит, – меня. Чтобы кандидат философских наук, доцент все бросил и приехал, – быть такого не может».
– А все-таки, Иван Васильевич, Вы меня извините, но на кой ляд Вам нужна эта пасека! Вы столько учились, столько знаете, мы ведь тогда слушали вас два часа и еще бы слушали, это ведь надо иметь такую память. Перед нами давно так никто не выступал, а все приезжают и шпарят по бумаге. Это ж надо, все бросить: институт, книги, научную работу... Не могу найти этому объяснение.
Иван Васильевич, все время молчавший, сказал:
– Я и сам не могу Вам объяснить, почему человек так, а не иначе поступает. Лев Толстой в своих дневниках часто ставил подобные вопросы перед собой, но не находил ответа. А Достоевский как-то заметил, что «человек – целый мир, было бы только основное побуждение в нем благородно».
Подъехали к высокому забору из досок, который тянулся вдоль кукурузного поля. Машину оставили на дороге, недалеко от пасеки.
– Это и есть наша пасека, – сказал Семен Васильевич. Подошли к воротцам, на них висел огромный замок, но было видно, что он имитировал крепость. Открылся, конечно, без ключа. Шли по вытоптанной тропинке, по обе стороны которой расположились ульи. Иван Васильевич суеверно загадал: если пчела ужалит, то начало будет плохим. Но пчелы мирно вились около домиков, деловито копошились у входа в улей.
– Вот Ваше хозяйство, – развел руками Семен Васильевич, – всего двадцать шесть ульев.
Зашли в избу. Вместо двери – рама, затянутая марлей. Чувствовалось, что в избе давно никто не был.
– Раньше, – вновь заговорил Семен Васильевич, – у Митрича всегда здесь водилась медовуха. Ох и вкусная!
– Больше не будет, – тихо сказал Иван Васильевич.
– Это почему же? – Да так, не пью, Семен Васильевич.
– Совсем-совсем?
– Да, совсем!
– И даже по большим праздникам?
– И даже по большим праздникам. И чтобы кончить этот разговор, Иван Васильевич заметил: – Память ухудшается, и пчелы, говорят, не любят выпивших. И, стараясь перевести разговор на другую тему, добавил: – Вы знаете, что я заметил, Семен Васильевич, ведь на том поле, где сейчас растет кукуруза, раньше росла гречиха. Это было так хорошо для пчел. Конечно, пчелы могут летать и на далекие расстояния, но они израбатываются, и прежде всего израбатываются их крылья. Должен Вам заметить, Семен Васильевич, отношение к пчелам со стороны руководства совхозов и колхозов стало за последние годы плевое. Пчелы гибнут не только от химизации полей и варроатоза, но и от невнимания людей, которые считают эту отрасль хозяйства второстепенной.
– Ишь, какой глазастый! – подумал Семен Васильевич о новом пчеловоде. – Ладно, поговорим об этом в другой раз, а сейчас мне надо ехать на второе отделение. Как-нибудь на днях заскочу, попроведаю, как Вы тут устроились на новом месте.
Иван Васильевич вновь проделал путь по тропинке, провожая Семена Васильевича до машины.
Возвращался он медленно, хотелось насладиться тишиной уходящего дня, теплотой солнца, лучи которого лениво скользили по макушкам редких деревьев на территории пасеки. Воздух был наполнен запахами разнотравья. Он обратил внимание на три больших тополя, которые вместе с молодыми побегами образовали естественным путем что-то вроде маленького домашнего садика, где можно будет поставить железную печку и после работы пить чай, где можно о многом поразмыслить, подумать о дальнейшей жизни.
Он сел на искривленную часть одного из тополей и стал вспоминать о событиях последних дней, предшествующих его поездке сюда. Ему часто снилась сибирская деревенька, в которой он провел свое голодное послевоенное детство. В памяти оживала одна картина: он со своими сверстниками играет в войну. Они лазят по притонам, прячутся в хлеву, в бане. Обычно эту игру они затевали во дворе многодетной семьи Усольцевых. В этой семье было одиннадцать детей, в основном все мальчишки, так что при делении на фашистов, японцев и русских была возможность сформировать не только основной отряд, но даже резерв, который, в случае потерь с той или другой стороны, пополнялся новыми бойцами. И вот однажды во время очередной боевой операции засевшие «партизаны» услышали громкий голос самого хозяина, Кондрата Матвеевича Усольцева: «А ну, вояки, все подлетайте к крыльцу, надо вычистить бочку из-под меда, в ней кое-что осталось по стенкам». Что тут было... Около двух десятков мальчишек высыпали из своих укрытий, забыв об «убитых» и «раненых». Тут же во дворе находили кору или чистый осколок от щепы и устремлялись к бочке. Надо было видеть их в то время, когда они, с горевшими от желания глазами, серьезные, подходили строго по очереди к бочке со своими скребками и, проведя им по стенкам, отходили в хвост очереди, чтобы потом вновь оказаться у бочки.
Что и говорить, ребятишки тех лет в далекой сибирской деревне годами не видели сахара, не говоря уже о конфетах. Прошло уже столько лет, но слаще того меда он ничего не ел
