Стоход - Андрей Дугинец

Савка долго стоял в лесу, не решаясь сойти с места. Ему казалось: сделай он только шаг — и все узнают, что он получил деньги за убийство человека. До сих пор Савка занимался лишь мелкими подлостями, подслушиваниями, доносами. Все это он не считал особенным грехом. «Но убить человека — это смертный грех. И не убить нельзя, потому что тогда самого уничтожат», — рассуждал Сюсько, стоя на лесной тропинке. И наконец решился: «А, черт с ним, с грехом! Зато, если укокошу, дострою хату и Олеся обязательно будет моей».

Когда вернулся с болота, возле кассы никого не было. Савка пересчитал кассу и ушел домой. Мать не заметила, каким он вернулся возбужденным. «Тогда все сошло мне с рук. А теперь… Куда теперь деваться? — нахлестывая коня, думал Сюсько. — Главное — ускакать из района, поближе к польской границе…»

Антон проснулся очень рано, хотя в воскресенье можно было бы поспать подольше. В эту ночь ему вообще не спалось. Вчера все работники МТС переселились в графский палас, потому что бывший скотный двор и общежитие были отданы только что родившемуся в Морочне колхозу. Антон получил для постоянного жительства дом Рындина, где больше десяти лет прожил батраком. Чувствовал он себя в этом доме неуютно и долго не мог уснуть. Вздремнул только под утро. А с восходом солнца уже был на ногах. По привычке читать все, что попадалось под руки, перечитал половину старой газеты, случайно кем-то оставленной в доме. Потом, растопив печку, поставил горшочек с картошкой в мундире. А пока завтрак варился, решил забить двери в комнаты, чтобы жить только на кухне. Зачем ему три здоровенных комнаты? Ему и в каморке когда-то было не тесно. А на кухне тем более: просторно, светло и все под руками. Другое дело, если Оляна перейдет к нему с сыном и отцом…

Набрав гвоздей, Антон расположился возле бывшего кабинета управляющего, как вдруг услышал, что хлопнула калитка, и тотчас на пороге появилась раскрасневшаяся, возбужденная быстрой ходьбой Оляна.

— Так рано?! — и растерянно, и радостно воскликнул Антон, откладывая молоток и виновато поясняя, что он собирался делать.

— Заколачивать комнаты? — удивилась Оляна.

— Алэ.

— А где ж мы будем жить? — задорно спросила Оляна, с удовольствием замечая, какая радость загорелась в глазах Антона. — Раскрывай все окна и двери настежь, выноси мебель во двор. Будем белить, мыть. А как Гриша устроится учиться, переберемся с батьком, пока не придавило нас в той развалюхе. — Оляна вдруг всплеснула руками и удивленно спросила: — Антон, ты что это икону повесил? Неужели молиться собираешься?

— На такую чего ж не помолиться, — как-то хитро улыбаясь, ответил Антон.

Оляна подошла поближе.

— Тю-у! Я думала, это богоматерь, а это ж Серафима Ивановна, наша докторша.

— Алэ.

— Где ты взял ее карточку? — как-то встревоженно спросила Оляна.

— Украл.

— Ук-рал? — Оляна смотрела на Антона, словно не узнавала его.

— Не думай плохого, Оляна. Больше ж я ничего и не украл за всю жизнь, — виновато моргая, говорил Антон. — Богу ж тому молился сорок лет, а так и оставался слепым. На докторшу не молился ни разу, а за два дня сделала зрячим. Вот и украл…

— Так это она тебя лечила?

— Алэ.

— Ну, тогда ее место в переднем углу. — И, сняв позолоченную рамку с портретом врача, Оляна бережно понесла ее в горницу…

Крысолов возвращался из поездки в Ровно по делам охотсоюза. Возле речки, ведущей в графское озеро, слез с подводы и пошел лесом, чтобы отдышаться от городской пыли, которой вдоволь нахватался за два дня. Входя в лес, он всегда чувствовал себя дома: здесь все знал, все понимал. Знакомая ему одному, чуть приметная тропинка вела сначала по сухому и далеко просматривающемуся бору, потом она повернула в чащобу, где сразу же запахло болотной сыростью и ольхой. Но вдруг к этому запаху примешался вкус дымка.

«Гарь?» — подумал Иван Петрович, но пожаров в таком сыром месте не может быть, да и пахнет гарь солоней и горше. Нет, это свежий дымок. Вот потянуло сильнее.

Кому понадобилось в этой глуши разводить костер?

Тихо, словно выслеживая дичь, Иван Петрович стал пробираться сквозь чащобу на запах дымка. Наконец увидел в густой заросли ольхи маленький и, как ему показалось, осторожный костер. Возле него сидел взлохмаченный человек и жарил рыбу, нанизанную на прутик. Он был так увлечен своим делом, что не услышал, когда Иван Петрович наступил на незамеченную в траве хворостинку. Лица незнакомца не было видно — он сидел к Крысолову спиной. Но чувствовалось, что человек этот не старый. Иван Петрович немного постоял, потом решительно двинулся вперед, уже не остерегаясь. Незнакомец вдруг резко обернулся. Вскочил, выронив свой «шампур» с рыбой. И хотел было шарахнуться в кусты. Но Иван Петрович, узнав в нем Сюсько, приветливо поднял руку и остановил его…

Почувствовав, что у парня что-то случилось и он боится людей, Иван Петрович присел у костра, не спеша раскурил свою трубку и стал рассказывать о своей поездке в город. Сюсько мало-помалу освоился, осмелел и тоже присел. Голод брал свое. Он поднял «шампур» и начал есть еще почти сырую рыбу.

— У меня осталось немного хлеба, — Крысолов раскрыл кожаную сумку и отдал ему большую краюху хлеба.

Сюсько схватил ее и, ни слова не говоря, начал жадно грызть уже засохший хлеб. Когда он съел и хлеб, и рыбу и напился тут же из ручейка, Иван Петрович, глядя в костер, спросил осторожно:

— Что, и тебя большевики загнали в корчи?

Сюсько кивнул головой.

— Я думал, они только богатых… — продолжал Крысолов, стараясь помочь парню разговориться. — А тебя, наверное, за то, что был десятником?

— Ага! Припомнили и батьковы дела, — заговорил наконец Сюсько. — И хотели прямо в Сибирь.

— В Сибирь? — удивился Крысолов и, поразмыслив, сказал рассудительно: — Да зачем тебе в Сибирь? Уж лучше поезжай в Гродненское лесничество. Там у меня есть товарищ. Он пристроит.

— Найдут! — со страхом ответил Сюсько.

— А он сделает другие документы — и концы в воду.

Сюсько и радостно, и растерянно развел руками, не зная, как и благодарить этого столь доброго человека.

— А пока что поживи в моем охотничьем курене, — и, посмотрев на растерявшегося Сюсько, Иван Петрович хлопнул его по плечу. — Да ты меня не бойся. Мне самому, может, скоро придется удирать от них…

— Ни в какое училище я не поеду! Буду учиться на машиниста экскаватора, — с отчаянием говорил Гриша деду. — Если бы я тогда был с вами на болоте, ничего не случилось бы.

— Не валяй дурака, а то вот выдужаю и выпорю. Я ж ни разу тебя так и не порол, — усмехаясь, говорил дед Конон, впервые вышедший из больничной палаты в садик. — Садись! — показал он на скамейку под молодой березкой. — Ты тут ни при чем!

— Как же ни при чем? Бродил весь вечер с баяном, веселился да еще и Санька подбивал оставить вас на ночь одного! Сам, выходит, помогал тому гаду убивать вас.

— Да не убил же! — улыбался Конон Захарович внуку и яркому полуденному солнцу. — Нелегко убить меня одним махом. В полиции полдня лупили палками, топтали каблуками. В гражданскую два дня шомполами стегали беляки. Кто только не колотил мою голову! А она все держится. Крепкая голова! А теперь уже будет сто лет держаться. Оно, конечно ж, досадно, что сразу, как пришли Советы, мы не раздавили эту блоху. Но думалось, что десятник, сын холопа — не такая страшная птица.

— Дедушка! Я все-таки останусь на экскаваторе. Не поеду в школу. Все равно буду мучиться, что столько напортил вам.

Конон Захарович цыкнул теперь уже таким тоном, что Гриша сразу притих.

— Человек за тебя хлопочет, а ты… Любишь музыку, так по этой линии и прямуй. Хватит того, что я прожил жизнь, как по болоту проблукал. Из-за того несчастного ковалка земли весь век кружился по трясунам да кочкарям. А пришел туда, откуда вышел… И теперь хоть сначала всю жизнь начинай. Помнишь, все твердил тебе: борись с нуждой. Да и сам верил, что это и есть главное в жизни. А теперь вижу, не так понимал… Э-э, совсем не так… Главное в жизни — найти свою дорогу. Попадешь на свою дорогу — проживешь человеком. Не попадешь — проблукаешь, как теленок, отставший от стада…

У каждого человека бывает, как теперь у тебя: расходятся перед ним дороги и он не знает, какую ему выбрать. Так случилось когда-то и со мною в солдатах. Мне тогда шел двадцать первый год. Полюбился я своему командиру. Василь Чибис звали его. Из простых рабочих, а дошел до унтера. Ну, унтер как унтер: за царя, за отечество да все такое. А потом — бац, посадили нашего унтера: листовки в полку раздавал. Политические. Против царя…

А за каких-нибудь три дня до этого у нас с ним беседа была с глазу на глаз. Сели мы возле речки, и нарисовал он передо мной три дороги.

По одной идут люди с торбами, ищут кусок хлеба.