Время секонд хэнд - Светлана Алексиевич

Я видела Бога.

О времени, когда всякий, кто убивает, думает, что он служит Богу

Ольга В. — топограф, 24 года

— Утро. Я на коленях… Стояла и просила: «Господи! Я могу сейчас! Я хочу сейчас умереть!». Несмотря на то, что утро… и день начинается…

Такое сильное желание… Умереть! И я пошла к морю. Села на песок. Уговаривала себя, что не надо бояться смерти. Смерть — это свобода… Море билось, билось о берег… и наступила ночь, а потом снова утро. В первый раз я ничего не решила. Ходила и ходила. Слушала свой голос: «Господи, я люблю тебя! Господи…». Сара бара бзия бзой… Это по-абхазски… Вокруг столько красок, звуков… А я хочу умереть.

Я — русская. Родилась в Абхазии и там долго жила. В Сухуми. Жила там до двадцати двух лет. До девяносто второго года… Пока война не началась. Если загорится вода, как ее потушить? — говорят абхазы. Так они говорят о войне… Люди ездили в одних автобусах, учились в одних школах, читали одни книги, жили в одной стране и язык все учили — русский. И они теперь убивают друг друга: сосед — соседа, одноклассник — одноклассника. Брат убивает сестру! Воюют здесь же, возле дома… Ну сколько? Ну год назад… два… жили как братья, все были комсомольцами и коммунистами. Я писала в школьном сочинении: «братья навек…», «союз нерушимый…». Убить человека! Это не геройство и даже не преступление… Это такой ужас! Я это видела… Понять нельзя… не понимаю… Расскажу вам про Абхазию… Я ее очень любила… (Остановилась.) И сейчас люблю, все равно… Люблю… На стене в каждом абхазском доме висит кинжал. Когда рождается мальчик, родственники дарят ему кинжал и золото. И рядом с кинжалом на стене висит рог для вина. Абхазы пьют вино из рога, как из стакана, рог нельзя положить на стол, пока не выпьешь все до дна. По абхазским обычаям время, проведенное с гостями за столом, в срок жизни не засчитывается, потому что человек пил вино и радовался. А как считать время, когда он убивает? Стреляет в другого… Ну как? Я теперь много думаю о смерти. (Переходит на шепот.) Во второй раз… я уже не отступила… Закрылась в ванной… У меня все ногти были до крови сняты. Царапалась, впивалась в стенку, в глину, в мел, но в последнюю минуту снова захотела жить. И шнур оборвался… В конце концов, я живая, я могу себя потрогать. Одно только… я не могу перестать думать о ней… о смерти.

Когда мне было шестнадцать лет, умер мой папа. С тех пор я ненавижу похороны… эту музыку… Я не понимаю, почему люди играют этот спектакль? Я сидела у гроба, я уже тогда понимала, что это не мой папа, моего папы здесь нет. Было чье-то холодное тело. Оболочка. Все девять дней мне снился сон… Меня кто-то звал… все время звал к себе… А я не понимала: куда идти? К кому идти? Я стала думать о близких… многих из них я никогда не видела и не знала, они умерли раньше, чем я родилась. Но вдруг я увидела свою бабушку… Бабушка давно-давно умерла, у нас даже фотографии ее не осталось, а я ее узнала во сне. У них там все по-другому… Они вроде есть, и вроде их нет, они не прикрыты ничем, мы прикрыты телом, а они ничем не защищены. Потом я увидела папу… Папа еще был веселый, еще земной, мне весь знакомый. А все другие люди там какие-то такие… какие-то такие… как будто бы я их знала, но забыла. Смерть — это начало… начало чего-то… Мы только не знаем чего… Думаю и думаю. Я хотела бы вырваться из этого плена, хотела бы скрыться. А недавно… Как я танцевала утром у зеркала: я — красивая, я — молодая! Я буду радоваться! Я буду любить!

Первый… Красивый русский парень… Редкой красоты! Абхазы о таких говорят: «Мужчина — на семя». Он был чуть-чуть землей присыпан, в кроссовках и военной форме. Назавтра кто-то кроссовки снял. Вот он убит… А дальше, дальше что там? В земле — что? Под нашими ногами… подошвами… Там, внизу, или на небе… Что там — на небе? А вокруг лето, и море шумит. И цикады. И мама послала меня в магазин. А он убит. И разъезжают по улицам грузовики с оружием, и автоматы раздают, как хлеб. Я увидела беженцев, мне показали, что это беженцы, и я вспомнила это забытое слово. Из книг вспомнила. Беженцев было много: кто на машинах, кто на тракторе, кто пешком. (Молчит.) Давайте о чем-нибудь другом поговорим? Например, о кино… Я люблю кино, но мне нравятся западные фильмы. Почему? Там ничего не напоминает нашу жизнь. Там я могу все что угодно себе придумать… нафантазировать… Надеть себе другое лицо, потому что мне надоело мое лицо. Мое тело… даже руки… Меня не устраивает мое тело, я слишком ограничена во всем этом. У меня все то же тело, всегда одно и то же тело, а я разная, я меняюсь… Сама слушаю свои слова и думаю, что я этого сказать не могла, потому что не знаю этих слов и потому что глупая и люблю булки с маслом… Потому что еще не любила. Не рожала. А я это говорю… Не знаю: почему? Откуда оно все во мне? Другой… Молодой грузин… Он лежал в парке. Там был в одном месте песок, и он на песке лежал. Лежал и смотрел вверх… И никто его не увозил, никто не подбирал долго. Я увидела его… и понимаю, что надо куда-то мне бежать… Мне надо… А куда бежать? Я прибежала в церковь… Там никого не было. Я встала на колени и молилась за всех. Тогда я еще не умела молиться, еще не научилась с Ним разговаривать… (Роется в сумочке.) Где таблетки… Мне нельзя! Нельзя волноваться… Я после всего этого заболела, и меня показывали психиатру. Иду-иду по улице… и вдруг хочу кричать…

Где я хотела бы жить? Я хотела бы жить в детстве… Там я была с мамой, как в гнездышке. Спаси… Спаси Бог доверчивых и слепых! В школе я любила военные книги. И кино про войну. Представляла себе, что там красиво. Там ярко… яркая жизнь… Я даже жалела, что я девочка, а не мальчик: если будет война, то меня на войну не возьмут. Теперь я военные книги не читаю. Даже самые лучшие… Книги о войне… они все обманывают нас. На самом деле, война — это грязно и страшно. Я теперь не уверена — можно ли об этом писать? Не написать всю правду, а вообще — писать? Говорить об этом… Как потом быть счастливым? Я не знаю… я растеряна… Мама обнимет: «Доченька, что ты читаешь?» — «“Они сражались за Родину” Шолохова. Про войну…» — «Зачем ты читаешь эти книги? Они не о жизни, доченька. Жизнь — это что-то другое…» Мама любила книги про любовь… Моя мама! Я даже не знаю сейчас: жива она или нет? (Молчит.) Сначала я думала, что не могу там… в Сухуми не могу жить… А я вообще уже не могу жить. И книги о любви меня не спасают. А любовь есть, я знаю, что она есть. Я знаю… (Первый раз улыбнулась.)

Весна девяносто второго года… Наши соседи — Вахтанг и Гунала: он — грузин, она — абхазка, — они продали свой дом, мебель и собрались уезжать. Пришли — попрощаться: «Будет война. Уезжайте в Россию, если у вас там кто-то есть». Мы не поверили. Грузины всегда смеялись над абхазами, а абхазы не любили грузин. Да… О-о! (Смеется.) «Может ли грузин полететь в космос?» — «Нет». — «Почему?» — «Все грузины умрут от гордости, а все абхазы — от зависти». «Почему грузины такие маленькие?» — «Это не грузины такие маленькие, это горы у абхазов такие высокие». Смеялись, но жили вместе. За виноградниками ухаживали… вино делали… Виноделие у абхазцев — как религия. У каждого хозяина свой секрет… Прошел май… июнь… Начался пляжный сезон… Первые ягоды… Какая война! Мы с мамой о войне не думаем — закручиваем компоты, варим варенье. Каждую субботу ездили на базар. Абхазский базар! Эти запахи… звуки… Пахнет винными бочками и кукурузным хлебом, и овечьим сыром, и жареными каштанами. Тонкий запах алычи и табака, спрессованных табачных листьев. Висят сыры… мой любимый сыр мацони… Покупателей зазывают по-абхазски, по-грузински и по-русски. На всех языках: «Вай-вай, мой сладкий. Не хочешь — не бери, но ты попробуй!». Уже с июня в городе не продавали хлеб. Мама решила запастись мукой в субботу… Едем в автобусе, рядом села наша знакомая с ребенком. Ребенок играл, а потом стал плакать, и так громко, будто его кто-то напугал. И знакомая вдруг спрашивает: «Стреляют? Вы слышите: стреляют?». Сумасшедший вопрос! Подъехали к базару, а навстречу — толпа, в ужасе бегут люди. Летят куриные перья… Кролики под ногами… утки… О животных никогда не вспоминают… о том, как они страдают… А я помню раненую кошку. И как кричал петух, у него осколок из-под крыла торчал… Правда, я ненормальная? Я слишком много думаю о смерти… сейчас только этим занята… И вот — крик! Этот крик… Не один человек, а толпа кричит. И какие-то вооруженные люди без формы, но с автоматами догоняют женщин, забирают у них сумочки, вещи: «Отдай это… Сними с себя то…» «Это уголовники?» — шепчет мне моя мама. Вышли из автобуса и увидели русских солдат. «Что это?» — спросила у них мама. «Вы что, не понимаете? — ответил ей лейтенант. — Это — война». Моя мама — большая трусиха, она упала в обморок. Я затащила ее во внутренний дворик. Из какой-то квартиры нам вынесли графин воды… Где-то бомбят… звуки взрывов… «Женщины! Женщины! Мука нужна?» — Стоит молодой парень с мешком муки, на нем синий халат, в которых у нас грузчики ходят, но он весь белый, весь мукой обсыпан. Я стала смеяться, а мама говорит: «Давай возьмем. Может, это и вправду — война». Купили у него муки. Отдали деньги. Тут до нас дошло, что мы купили ворованное. Купили у мародера.