Море, море - Айрис Мердок

— Милый, ну перестань, тебе ведь здесь нравится… нравилось…

— И как у тебя язык поворачивается говорить мне об этом сейчас? Хочешь, чтоб я тебе в лицо плюнул? Мы прикидывались, что мы порядочные, тихие люди…

— Не больно-то ты прикидывался.

— Опять ты начинаешь?

— Ты сам начал.

— А ты полегче на поворотах. И еще чего я тебе не могу простить, так это что ты из меня сделала такого… сделала меня такой сволочью… о черт, ну почему мы не можем договориться? Если б ты мне хоть раз сказала правду. Я просто хочу знать, что к чему. Зачем этот человек приехал сюда, в эту деревню, не куда-нибудь, а именно сюда?

— Ты спрашиваешь все одно и то же. Я не знаю. Я его сюда не звала.

— Врешь. Сколько раз ты его видела?

— Только один раз, я тебе говорила.

— Врешь. Я сам видел тебя с ним два раза, а сколько еще раз вы встречались, одному Богу ведомо. Врала бы хоть поумнее. И чтобы сюда приходил, это ты его подговорила.

— Неправда!

— Ну так больше ты его не увидишь.

— И не надо.

— Это все твое прошлое, прошлое, черт его дери, ничего у нас хорошего не было, все испорчено, это ты все испортила, ты и твой…

— Бинки, милый, родной, не надо…

— И не подлизывайся ко мне, хватит издеваться.

— Ты хоть постарайся быть со мной подобрее, пожалеть меня, ну пожалуйста.

— Сама бы постаралась. О черт, до чего же это было жестоко.

— Не жестокая я, это ты с ума сошел, с ума сошел.

— Не кричи на меня, наслушался я крику, хватит. Всю жизнь кричала, а теперь скоро и умирать пора. По мне, уж поскорее бы. Ты этого, наверно, и добиваешься — чтобы меня хватил удар. Тогда ты сможешь сбежать со своим…

— Прости меня, прости, прости…

— Перестань, слушать тошно, повторяешь как попугай. Ох, устал я. Все испорчено. Оно и не начиналось, а все из-за тебя. А потом еще этот гнусный обман, а я-то подумал…

— Не было никакого обмана!

— Замолчи. Ну да, это говорено-переговорено, точно мы заводные куклы, но думаю-то я об этом все время, надо же иногда и вслух сказать. Я и эту ложь проглотил, потому что ничего другого не оставалось, и очень уж мне хотелось хоть немножко счастья — ну, не счастья, на это я не надеялся, но хоть немножко покоя в моей разнесчастной жизни, хоть передышки. Так нет, ты мне и передышки не дала…

— Неправда.

— Полегче, полегче. Я думал, у меня и выхода другого нет, как терпеть тебя с твоей ложью, совсем, видать, свихнулся, мне бы надо убраться к чертям и оставить тебя с твоим…

— Нет!

— Ты бы обрадовалась незнамо как. А теперь еще этот является, наглец бессовестный, и звонит в мою дверь. То-то ты небось веселилась, когда это подстроила.

— Не говори, чего сам не думаешь.

— А я это очень даже думаю. Я-то знаю, когда ты лжешь. Думаешь, меня так легко провести? Куда ты его письма спрятала, куда?

— Никаких писем у меня нет.

— Значит, уничтожила. Ох и хитра! Но ты послушай, что я тебе скажу.

— Ну, слушаю.

— Планчик твой не пройдет.

— Какой планчик?

— Ты хочешь, чтоб я сказал: «Ладно, катись на все четыре стороны», хочешь до того меня извести, чтоб я тебя отпустил. Верно я говорю?

— Нет.

— Не смотри на меня такими глазами, чтоб тебе… не то я… Ну так вот, ничего у тебя не выйдет, понятно? Я тебя не отпущу, никогда не отпущу, понятно? Останешься здесь и будешь обо мне заботиться, даже если мы друг другу больше ни единого слова не скажем, понятно? Даже если я тебя на цепь посажу…

— Прости меня, прости, не сердись. Не вынесу я этого, перестань сердиться, мне так больно, так страшно…

— Не реви. Хватит с меня твоих слез. Зачем он сюда явился, в чем тут дело, вот что я хочу знать. Черт, можешь ты наконец сказать мне правду? Сколько можно жить в этом кошмаре и притворяться, будто все хорошо? Весь этот дом, на который мы ухлопали столько трудов, и обстановка, и сад, и розы эти треклятые — все одно притворство, взял бы и порушил все к чертовой матери. Почему ты не можешь сказать мне правду? Зачем он сюда явился, что это значит?

— Ой, не надо, больно, ой, прости, мне так жаль, так жаль…

— Что это значит?

— Ой, перестань, мне так жаль…

Я записал это, как запомнил, со всеми повторениями. Я не передал и пробовать не буду передать интонации — его злобный крик, ее жалобные слезливые оправдания. Я этого никогда не забуду. Поистине соглядатай получил сведения, за которыми пришел!

Я хотел уйти гораздо раньше, но был парализован — и ужасом, и судорогой в ноге, потому что как уселся в неудобной позе, так с тех пор и не рискнул пошевелиться. Наконец я перекатился на бок и пополз прочь, вниз по мокрой подстриженной, серой от луны лужайке. Я с усилием встал, выбрался из сада и побежал вниз по тропинке лицом к заходящей луне. Я бежал почти всю дорогу домой. А дома выпил виски, принял снотворное, лег и с маху погрузился в сон. Мне приснилось, что я нашел в Шрафф-Энде комнату, о которой раньше не подозревал, и в ней лежит мертвая женщина.

Наутро я был невменяем. Я бродил, чуть ли не бегал, вокруг дома, по лужайке, по скалам, по дамбе, к башне и обратно. Бегал, как остервенелое животное в клетке, когда оно, больно ударяясь о прутья, снова и снова выполняет те же беспомощные прыжки и повороты. Золотая утренняя дымка постепенно таяла, день обещал быть жарким. Я в изумлении смотрел на знакомые места, где привык купаться, на спокойное море, вкрадчиво плещущее о желтые скалы. Бегом вернулся в кухню, но был не в силах даже вскипятить чай. Раз за разом я спрашивал себя вслух: «Что мне делать? Что же мне теперь делать?» И самое странное, что теперь, когда я получил полную, до краев, информацию, притом ту самую, какая была мне нужна, меня не покидало чувство горести, страха и какой-то тошноты.

Я понял далеко не весь разговор. Временами мне казалось, что я вообще ничего не понял, кроме того, что было до непристойности очевидно: эти ужасающие интонации и еще — что так уже бывало раньше, много-много раз. Раздирающие вопли двух душ, истерзанных виной и болью. Ад супружеской жизни. Я не мог, да и не пытался, доискаться до смысла того, что было сказано. Ясно, что джентльмен (почему-то я мысленно стал называть его джентльменом) недоволен моим появлением на сцене. Ну что ж, ничего не поделаешь. Я тешил себя фантазиями, как поднимаюсь в «Ниблетс» и, схватив его за шиворот, едва он откроет дверь, даю ему в морду. Но толку от этого не будет. Да и едва ли он — тот «скучный старый муж», которого придумала Розина. Пусть он и хромой, но с ним шутки плохи. Вполне возможно, что он опасный человек. Пусть он — классический тип хулигана, который, как считается, мигом спасует, если его припугнуть, но те, кто собирается припугнуть хулигана, вправе усомниться, существует ли столь удобный тип в действительной жизни. Проверять это опытным путем нет смысла. Мне нужно просто увести Хартли и нужно подумать о том, как это сделать. А думать трудно.

Размышляя об этом раньше, я, как видно, исходил из предпосылки, что, как только я удостоверюсь (если такая минута настанет), что Хартли несчастлива в браке, мне уже не составит труда разрушить этот брак и разлучить их. Я не сомневался, что в данных обстоятельствах она захочет ко мне прийти, что прибежать наконец ко мне будет для нее радостным избавлением, исполнением давнишней мечты. Такая уверенность может показаться наивной, но не наивность ее меня теперь смущала. Просто я, когда пришло время действовать, никак не мог решить, какие же действия предпринять, а ведь важны были именно детали. «Ниблетс», его розы, его отвратные новые ковры, бронзовые барельефы, жуткие занавески, звонок — все это не играло для меня роли, все было не более как туманной фантазией, по его выражению — притворством. Что играло роль, так это некая особенность самого этого страшного разговора, некое понимание долгой вереницы прошедших лет, понимание прочности и фактуры клетки. И все-таки оставалась возможность, что стоит мне позвать Хартли, и она придет. А раз так, надо было решить, когда и как это сделать, а на пути к этому решению будто снова вставали все не до конца осознанные препятствия. Неужели же я попросту боялся Бена?

Часов в одиннадцать я перестал бегать и приготовил чай. Была одна мысль, которую я почерпнул из подслушанного разговора, но, хотя мысль была, я сначала не мог уточнить ее и сформулировать. А подсказал ее мне сам джентльмен, что-то вроде того, а вдруг он и правда ее прогонит, вдруг его можно до этого довести? Не разрешит ли это проблему клетки, которая так трудно поддавалась Определению? Джентльмен сказал, что никогда ее не отпустит, но самое упоминание об этом показывает, что такая возможность есть. Пусть доведет себя до точки своим паршивым характером или паршивой ревностью — не знаю точно, из-за чего он так бесится. Уж конечно, дело не только в моем появлении — школьный товарищ, ставший знаменитостью, звонит в его дверь, — хотя и это, несомненно, его не обрадовало. Если как следует взвинтить его, если все там у них полетит к черту и рассыплется прахом, тогда у нее не останется крыши над головой и не останется клетки и она бегом прибежит прямо в мои объятия. Но с другой стороны, если довести его до точки, если мир его зашатается — что помешает ему изувечить ее, убить? От боли при этой мысли я и прыгал по скалам, как бешеный леопард. Ее вскрик в конце разговора: «Перестань, перестань, мне больно!» — сколько раз прозвучал он за все эти проклятые годы? Сил нет об этом думать. Я вскочил, расплескав чашку с чаем, и, громко что-то бормоча, снова выбежал из дому. Что мне делать? Столько всего теперь прояснилось, но я просто не мог обдумать, какой тактики держаться на последнем этапе. Я вообще не мог думать, а не мог потому, что не мог выкинуть из головы этот чудовищный разговор, он облепил меня, как густая, клейкая пена. Я должен спасти Хартли, теперь это слово «спасти» обрело наконец свой подлинный смысл. Но вот как?