В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Михаил Каминский

На европейском Севере оленьей упряжкой управляют с помощью шеста — хорея. Попытки совхозных специалистов применить хорей на Чукотке привели оленеводов в ужас: как это можно ударить оленя!

Забивают оленя так, чтобы животное меньше страдало, — одним ударом в сердце.

Все это Железов рассказал мне по пути к убойному в пункту, который располагался на краю поселка, в распадке. Мы остановились, и, прежде чем спуститься'? вниз, Железов задал мне вопрос:

— Как бы ты сосчитал оленей в стаде?

— Никогда об этом не думал. А что, разве это сложно?

— Сложно?! Невозможно! Сколько люди занимаются оленеводством, столько не знают, как считать оленей. Астроному легче сосчитать звезды, нежели оленеводу число голов в стаде.

— Как же вести хозяйство без счета?

— Видишь, какое дело, государственным хозяйствам без году неделя, они еще не успели решить эту проблему, а оленевод в этом не испытывает острой надобности. Богатый оленевод порой не знает, пять или семь тысяч в его стаде, но пропажу одного оленя обнаружит быстро. Как это достигается, я еще не постиг. Вообще, должен сказать, что чукчи любопытны, сообразительны и приметливы. Стоит показать чукче изображение незнакомого предмета, как у него возникнут вопросы: как это сделано? Для чего это?

— Коля! А как они относятся к грамоте? В Анадыре я слышал, что учителям у кочевников приходится туго, якобы чукчи не хотят учить своих детей.

— Это враки! Учителям мешают шаманы и кулаки. Случается, что родители посылают своих детей к учителю тайком от шамана. Они стихийно тянутся к грамоте, и здесь не осознанное понимание ее пользы, а врожденное любопытство ко всему новому.

— Так почему же так живучи у них дикие обычаи?

— Э, милый мой, побыл бы ты в их шкуре! Забыл, видно, формулу Маркса о том, что общественное бытие определяет общественное сознание? Измени условия жизни — и увидишь, на что способны чукчи. У меня есть знакомый юкагир Тэки Одулок, так вот он не просто образованный человек, а писатель и даже кандидат исторических наук. Когда Тэки было лет пятнадцать, он совершил преступление против обычаев племени — украл рыбу, чтобы наесться: в ту пору у юкагиров был голод. Его изгнали из племени, и дело случая, что он попал к партизанам. Командир отряда Спиридонов усыновил Тэки, увез его с собой и затем определил в Институт народов Севера. И вот результат.

— Откуда все это тебе известно?

— Из самых достоверных источников. Тэки женат на моей родной тетке. Так что я в близком родстве с юкагирами. Но я хочу вернуться к главному: создай условия, и чукчи даже на самолете научатся летать, как это ни фантастично сегодня предположить.

— Коля! А все–таки как же считать оленей? Железов жестом щедрого хозяина указал на открывшуюся нашим глазам картину. Прямо перед нами на льду реки стояло стадо оленей, по определению Железова, около тысячи голов. А за ним, на том берегу виднелось еще большее стадо, оно закрывало собой весь берег. В распадке был примитивный загон из жердей, какой обычно имеется при любой колхозной ферме в центре России и служит местом, где прогуливают животных.

От реки к нему вел широкий коридор с воротами, в которые загоняли оленей. По узкому и длинному коридору с противоположной стороны загона животные выходили цепочкой, по одному. Здесь их считали и осматривали. Забракованным надевали на шею веревочное кольцо и уводили на забой.

— Вот это и есть кораль! — с гордостью сказал Железов.

— Извини, Коля! И об этом примитиве ты говорил как об открытии двадцатого века?

— Извиняю! Все известное просто, как полено. Но представь, что в Советском Союзе это первый кораль. И мы с Шитовым гордимся им не меньше, чем гордились своим детищем изобретатели первого паровоза. Наш совхоз будет пока единственным хозяйством, где поголовье в натуре совпадает с отчетным.

— Что же здесь хитрого? Даже я сообразил бы такую вещь!

— При такой сообразительности быть бы тебе на летчиком, а зоотехником! Мы с тобой, глядишь, решили бы и проблему борьбы с оводом и гнусом. А то до сих пор человечество не знает средства против этих оленьих вампиров. Однако пойдем вниз, я познакомлю тебя с весьма любопытным человеком.

Мы спустились с горки и подошли к воротам в ту минуту, когда часть стада вошла в загон и сбилась в плотную массу. Железов крикнул:

— Этти, Тыневиль! Подойди, пожалуйста!

— Этти, сильный Николай! Ой, подойду сичас. Вразвалку, как моряк, привыкший ходить во время качки по палубе, к нам приблизился низкорослый старый чукча, одетый во все меховое. Голова его была обнажена, черные без седины волосы космами опускались на плечи, и только на макушке волосы были выстрижены. Лицо Тыневиля было почти черным и таким сморщенным, будто его держали под прессом, да так неразглаженным и оставили. Глубокие складки лежали вдоль и поперек на лице, шее и уходили в вырез рубашки на груди. Обращали на себя внимание его глаза — умные, пытливые, серьезные. Тыневиль протянул руку Железову, потом мне, с простодушной гордостью произнося исковерканные русские слова:

— Здрастуй, Николай! Только не делай больна моя рука.

— Как довел стадо, Тыневиль?

— Ой, как хоросо довел, ни одного олеска не потерял, два волка убил. Хочес, тебе скуру подарю на рукавицы?

— Спасибо! Приходи ко мне чай пауркен.

— Чай пауркен — это хоросо. Буду заходить, как мало–мало посчитаю олесков. Ай, как хоросо делал Ссытов начальник. Всех олесков, как спички в коробке, посчитать буду.

Когда Тыневиль ушел, Железов спросил:

— Ну, что скажешь?

— Почему он такой мятый?

— Старый, потому и мятый. Жизнь у пастуха — не сахар! Удивляйся: этот дикий, по твоему мнению, человек изобрел свою письменность!

— Позволь! По–моему, чукотскую письменность изобрел Тан–Богораз.

— Твои сведения совпадают с истиной. Богораз создал письменность по законам науки, и Стебницкий написал учебники. Но то, что сделал Тан–Богораз, не удивительно. Он ученый. А вот то, до чего додумался, не видя печатного слова, неграмотный чукча, — это уже удивительно.

— А ты видел эту письменность своими глазами?

— У Тамары Руанет три тетради дневников Тыневиля. Сейчас его младший сын Егор делает подстрочный перевод. Он учился не только грамоте отца, но и в русской школе.

— Ну и что же это за письменность?

— Тыневиль каждое слово изобразил особым значком вроде иероглифа. Он рассуждал так: лисица пройдет, оставит след. Подойдет к этому следу другая лисица и что–то узнает. А почему человек не может передать другому то, о чем он думает?.. Однажды Тыневиль попросил у меня лист бумаги и изобразил, как, по его понятиям, ходит солнце по небу в разные времена года. Все это, конечно, примитивно, но меня изумляет, что такие всходы появляются на никем не засеянной почве. Сородичи считают его почти шаманом, а он просто философ от природы и честный труженик. В совхозе работает вместе с сыновьями, и его семья составляет отдельную бригаду. А стадо у него самое лучшее.