1977. Кошмар Чапелтауна - Дэвид Пис

– До конца?

– Потоп излечил Ноя от безумия.

– И другого пути нет?

– Все будет так, как должно быть.

Джон Шарк: Вы не слышали, еще один чиновник из Скотленд-Ярда подал в отставку?

Слушатель: Если так и дальше будет продолжаться, то скоро там вообще никого не останется.

Джон Шар к: Это тот самый человек, который, помимо всего прочего, арестовал Артура Скарджилла.[32]

Слушатель: А Потрошитель спокойно разгуливает себе на свободе.

Джон Шарк: Смех да и только, правда, Боб?

Слушатель: Да нет, Джон. Я бы не сказал.

Глава двадцатая

Пиггот высаживает меня у больницы Св. Джеймса и говорит, что если мне что-нибудь нужно, если он может мне хоть чем-то помочь, то я должен ему просто позвонить, но я уже выхожу из машины, не закрыв за собой дверь, и бегу вверх по лестнице, задыхаясь, цепляясь за перила, скользя по их полированным полам, врываясь в отделение, я кричу на одного, потом на другого, медсестры бегут ко мне, а я отдергиваю занавески у пустой кровати, одна из них говорит, что ей так жаль и что это все-таки случилось неожиданно, так неожиданно, после всех этих дней, и что это всегда очень сложно предсказать, но, по крайней мере, моя жена была с ним, и он в конце концов взял и закрыл глаза, как будто просто перестал бороться, и что ей было очень тяжело, но ведь в таких случаях так лучше, потому что боль прекращается, и что в конце он долго не мучился, а я стою там, в ногах его пустой кровати, смотрю на его пустую тумбочку с открытыми дверцами и пытаюсь понять, куда делся весь мой лечебный перловый отвар, и тут вижу одну из машинок Бобби, маленькую полицейскую машинку размером со спичечный коробок, ту, которую подарил ему Радкин, я беру ее в руки и не могу оторвать от нее глаз, я стою в пустой палате, а другая медсестра говорит мне, какое у него было умиротворенное лицо и что ему намного лучше сейчас, после смерти, чем при жизни, когда он страдал от боли, а я смотрю на ее лицо, на красные бороздки у нее на шее, на белые, иссушенные краской волосы, в ее большие голубые глаза и не могу понять, почему люди выбирают такую профессию, и думаю, что моя-то собственная не лучше, но потом вспоминаю, что меня отстранили и что, скорее всего, мою работу делать мне уже не придется, что бы они там ни говорили, и я смотрю на часы, я вдруг сознаю, что полностью утратил чувство времени, ощущение проходящих минут, часов, дней, недель, месяцев, лет, десятилетий и иду прочь по полированному коридору, а медсестры продолжают что-то говорить, еще одна медсестра выходит из сестринского поста, и они стоят втроем и смотрят мне вслед, а я останавливаюсь, поворачиваюсь и иду обратно, чтобы сказать спасибо, сказать спасибо, сказать спасибо, потом я поворачиваюсь и снова ухожу по полированному коридору с маленькой полицейской машинкой в руке, вниз по лестнице, на улицу, в утро, то есть это мне кажется, что там утро, но кроны деревьев окрашены красным, небо белеет, трава синеет, люди приобретают какой-то неестественный серый цвет, машины едут беззвучно, голоса исчезли, я сижу на ступеньках и тру глаза до тех пор, пока их не начинает щипать, как от пчелиных укусов, и я прекращаю их тереть, встаю и иду по длинной подъездной аллее к дороге, я думаю, как мне теперь добраться отсюда до дома, я выставляю большой палец и стою долго-долго, потом я падаю навзничь и лежу у больничных ворот в голубой траве, глядя в белое небо, на красную листву, и на какой-то момент я засыпаю, но потом просыпаюсь, и тогда снова встаю и отряхиваю с себя голубую траву и иду по дороге к ярко-красной телефонной будке, нахожу внутри белую визитку службы такси, набираю номер, слышу неизвестный голос из неизвестного места и заказываю машину, а потом я стою у телефонной будки и смотрю на беззвучные машины с потрошителями за рулем, смотрю, как они мчатся туда-сюда по дороге, смотрю, как они смеются и показывают на меня пальцем, в их багажниках – мертвые женщины, на задних сиденьях – мертвые женщины, они машут руками и зовут на помощь, белые руки торчат из багажников, белые руки прижимаются к стеклу до тех пор, пока в конце самых проклятых концов рядом со мной не останавливается такси, я сажусь в него и говорю, куда мне нужно, а он смотрит на меня, как будто понятия не имеет, где это, но мы трогаемся с места, я сижу впереди, в машине работает радио, он пытается завязать разговор, но я не улавливаю смысла его слов и вообще не понимаю, почему ему так хочется со мной общаться, наконец я спрашиваю его, откуда он, и после этого он уже ничего не говорит, просто внимательно смотрит на дорогу, и потом, через целую, бля, вечность, мы подъезжаем к моему дому, и я говорю ему, что у меня, к сожалению, нет с собой денег, что ему придется подождать, пока я схожу в дом и возьму их, отчего он страшно злится, но сделать ничего не может, так что я иду к двери и вставляю ключ в замок, но он больше не подходит, поэтому я звоню в звонок, мне кажется, я звоню в него целый день, потом я иду к черному входу и пробую открыть другой замок другим ключом, но он тоже не подходит, поэтому я стучу, мне кажется, я стучу целую ночь, а потом я беру кирпич, которым мы подпираем гаражные ворота, я беру тот кирпич и разбиваю им маленькое окошко у черного входа, я просовываю в него руку, но до замка мне не достать, поэтому я начинаю колотить в дверь кулаками и ногами до тех пор, пока мне наконец не удается попасть в дом, я иду в переднюю и достаю из верхнего ящика тумбочки деньги, приготовленные для молочника, я выхожу во двор, к таксисту, а его уже и след простыл, на хер, но я его не виню, кто же такое выдержит, я машу соседям через дорогу и снова вхожу в дом, я хочу найти Луизу и Бобби, я хожу из комнаты в комнату, но их нигде нет: ни в ящиках, ни в шкафах, ни под кроватью, – поэтому я спускаюсь со второго этажа и иду к Тине, чтобы узнать, не зашли ли они к ней и не знает ли она, куда они, черт побери, подевались, я снова машу соседям через дорогу, подхожу к дому Тины и стучу в заднюю дверь, но никто не открывает, а я стучу и стучу, мне кажется, я стучу до самого утра, ее собака Кирсти тявкает из-за двери, а я все стучу и стучу до тех пор, пока, в конце самых проклятых концов, дверь не открывается – и я вижу Дженис, она просто стоит, бля, на пороге, в натуральную величину, и я так поражен, что меня можно сбить с ног даже перышком, я говорю ей прямо: я думал, ты умерла, я думал, что тебя изнасиловал Эрик Холл или Джон Радкин, что он ударил тебя по голове, а потом прыгал по твоей груди, но она плачет и говорит, что нет, что у нее все в порядке, а я спрашиваю, как ребенок, она говорит, хорошо, и я спрашиваю, можно ли мне войти, потому что я чувствую себя как мудак, стоя на всеобщем обозрении, но она говорит, что нельзя, и закрывает дверь, а я пытаюсь снова ее открыть, но она кричит и говорит, что вызовет полицию, я напоминаю ей, что я сам – полиция, но мне становится ясно, что впускать она меня не собирается, и тут я понимаю, что никакая это не Дженис, потому что Дженис меня бы впустила, и я сижу на пороге черного входа в дом Тины и от всего сердца жалею, что я не такой, как Иисус, а потом я встаю и иду к себе, и когда подхожу к дому, то вижу, что гаражные ворота распахнуты настежь и хлопают под дождем, так что я решаю поехать поискать Луизу и Бобби, но черт меня раздери, если я знаю, где они могут быть и с какой стороны мне начать, но я сажусь в машину и отправляюсь куда глаза глядят, потому что у меня едва ли много срочных, бля, неотложных дел.

Часть пятая

Проклятые

Джон Шарк: Вот, послушайте-ка (читает): «Вчера 26-летний моряк Луис Робинсон угнал автобус из аэропорта Кеннеди, убив при этом двоих и ранив еще двоих людей. Согласно сообщению полиции, на это преступление его «вдохновил» сон. По его собственным словам, ему «казалось, что страна погружается в хаос, и кто-то должен это прекратить».

Звонящий: Если он думает, что там дела плохи, хорошо еще, что он не отсюда, а?

Джон Шарк: А тебе больше такие сны. не снятся, а Боб?

Звонящий: Дело-то не в снах, Джон, а в том, что когда ты проснешься, подойдешь к окну и раздвинешь занавески – вот тут-то оно тебя и накроет.

Глава двадцать первая

Я смотрю на часы – семь минут восьмого.

Я среди вересковых пустошей, иду через вересковые пустоши, подхожу к стулу, кожаному стулу с высокой спинкой, а перед стулом стоит на коленях женщина в белом, ее руки сложены в молитве, лицо закрыто волосами.

Я наклоняюсь и откидываю волосы с ее лица, и это – Кэрол, потом – Ка Су Пен. Она встает и показывает на свое длинное белое платье и на слово, написанное кровавыми отпечатками пальцев: