Куприн - Олег Михайлов

   — Через сколько времени, по вашим расчётам, может выйти первый номер?

Куприн ответил на вопрос несколькими вопросами:

   — Сможет ли генерал Краснов дать сегодня передовую статью?

   — Да,— последовал ответ.— Часа через два-три.

   — Есть ли в штабе последние красные газеты и можно ли из них делать вырезки?

   — Есть. Можно. Но только для первого номера. В виде исключения. Обычно прежде всего газеты поступают в штаб для сводки.

   — Нет ли иностранных газет, хотя бы и не особенно свежих?

   — Найдутся.

   — Есть ли в штабе бумага?

   — Есть. Но только писчая, почтового формата.

   — Разрешено ли мне будет, в случае если в типографии нет бумаги, реквизировать её в каком-нибудь магазине?

   — Можно. Только дайте расписку, а счёт присылайте в канцелярию,— сказал Глазенап.— Всё?

   — Как будто всё, ваше превосходительство,— ответил Куприн.— Только...

Вот тут он мысленно себя похвалил. В деловых контрактах и переговорах Александр Иванович никогда не упускал мелочей, но всегда забывал самое главное. А теперь нашёл:

   — Только должен предупредить, что наборщики — самый гордый и капризный народ на свете. Этих «армии свинцовой суровых командиров» можно взять лишь добром. Деньги теперь — ничто. Но если выдать им хотя бы солдатский паек, то они, наверно, будут польщены таким вниманием.

Глазенап улыбнулся и тронул свои роскошные

усы:

   — Хорошо. Обратитесь к моему заведующему хозяйством. Я предупрежу его. А всё-таки. Когда же мы увидим первый номер?

   — Завтра утром! — брякнул Куприн и, признаться, прикусил язык.

Глазенап весело рассмеялся:

   — Это по-суворовски!

Краснов поглядел на Куприна сквозь золотое пенсне с чуть заметной улыбкой.

Александр Иванович поспешил оговориться:

   — Конечно, это не будет первый номер «Таймс» в тридцать две страницы и выйдет не в пятистах тысячах экземпляров. Но... Позвольте попробовать.

Глазенап сказал:

   — Словом, я передаю вас генералу Краснову. Он, без сомнения, понимает в этом деле более меня. Желаю полного успеха! Извините, меня ждут...

О самом главном — о названии газеты — труднее всего было столковаться. Куприн не раз присутствовал при крещении периодических изданий и знал, как тяжело придумать имя. Каждое кажется устарелым, похожим на какое-нибудь другое, мало или чересчур много звучащим, трудновыговариваемым и т.д. Однако впоследствии, когда войдёт в силу привычка, всякое название становится удобным.

Они с Красновым всячески комбинировали: «Свет», «Север», «Нева», «Россия», «Свобода», «Луч», «Белый», «Армия», «Будущее». И вдруг атаман сказал:

   — «Приневский край»!

У Куприна в голове мелькнул дурацкий переворот: «При, Невский край». Но каждое название можно перебалаганить. Всё равно на десятом номере обомнётся и станет привычным.

И дело пошло. Ровно в 2 часа дня 19 октября 1919 года, то есть через двадцать восемь часов после своего обещания, Куприн выпустил в свет триста семь экземпляров первого номера «Приневского края». Отличная статья Краснова о белом движении пришла аккуратно вовремя. По справедливости, но очень мягко Пётр Николаевич лишь сделал Куприну замечание за то, что он не послал его корректору (занести было всего два шага). Прекрасную обёрточную рыжую бумагу Александр Иванович реквизировал в магазине Офицерского экономического общества. Наборщиков оказалось трое: сын хозяина типографии, длиннорукий, длинноногий лентяй и ворчун, но, к счастью, физически сильный парень; второй знал кое-как наборное дело, но страдал грыжей и кашлял; третий же был мастер, хотя и великий копун, медлительный и мрачный человек.

Станок был если не Гутенбергов, то его внучатый племянник[72]. Он печатал только одну полосу. Чтобы тиснуть продолжение, надо было переворачивать лист на другую сторону. Приводился он в действие колесом, вручную, в чём сам Куприн принимал самое живое участие.

Александр Иванович уже успел сдать в печать стихи (правда, не новые), статью под передовой, отчёт о параде, прекрасную проповедь о. Иоанна и характеристику Ленина, которую он сделал без злобы, строго держась личных впечатлений. Кроме того, он вырезал и снабдил комментариями всё интересное, что нашёл в красных газетах. Он также вычитал обе корректуры. Словом, Фигаро здесь, Фигаро там.

Часам к одиннадцати вечера все устали, но ропота не было. Куприн сбегал за пайками и предложил их, кажется, вовремя и деликатно. Сказал:

— А кстати, вот ваш ежедневный паек...

Это их так взбодрило, что они и на долю редактора отрезали холодного мяса, свиного сала и белого хлеба. Утром заканчивали работу вдвоём: Куприн и мрачный тип.

Первый номер расхватали в час. Цена ему была полтинник на керенки. «Почему мы не брали по пятьсот рублей? Не понимаю,— вспоминал Куприн.— Впрочем, разницы между этими суммами не было никакой. И мы сами не знали, куда девать вырученные деньги».

Вскоре дело наладилось и пошло ровно, без перебоев. Всё тот же внимательный, памятливый и точный комендант Лавров, по просьбе Куприна, распорядился, чтобы при разборке пленных опрашивали, нет ли среди них мастеров печатного дела. На третий день Александру Ивановичу прислали двух. Один — рядовой наборщик, весьма полезный для газеты, другой же оказался прямо драгоценным приобретением. Он раньше служил в синодальной типографии, где, как известно, требуется самая строгая, интегральная точность в работе. А кроме того, у него были глазомер и находчивость настоящего метранпажа-верстальщика. Вблизи Гатчины Куприн отыскал бумажную фабрику, заглохшую при большевиках, но с достаточным запасом печатной бумаги.

Краснов давал ежедневно краткие, яркие и ёмкие статьи, подписывая их своим обычным псевдонимом Гр. Ад. (Град было имя его любимой скаковой лошади, на которой он взял в своё время много призов в Красном Селе и в Михайловском манеже). Он писал о собирании Руси, о Смутном времени, о приказах Петра Великого, о политической жизни Европы. Оба штаба — генерала Глазенапа и графа Палена,— жившие друг с другом несколько не в ладах, охотно посылали в редакцию какие было возможно сведения и распоряжения. Напечатали два воззвания обоих генералов и воззвание главнокомандующего Юденича, который оставался в Ревеле. Наняли двух верстальщиков. Работали круглые сутки в две смены. Довели тираж до тысячи, но и того не хватало.

Красные газеты получались аккуратно и в изобилии: от пленных и через разведчиков, ходивших ежедневно в Питер, в самое чёртово пекло, разнюхивать события. С чувством некоего умиления читал Куприн в них лестные строки, посвящённые собственной особе. Из одной заметки Александр Иванович узнал, что штаб Юденича размещается в его доме и сам он неизменно присутствует на всех военных советах в качестве лица, хорошо знающего местные условия. Поэт Василий Князев[73] почтил его стихами:

Угостил его Юденич коньяком,И Куприн стал нам грозиться кулаком...

Пролетарский бард Демьян Бедный отвёл Куприну в «Правде» целый подвал, уверяя, что Куприн показался ему подозрительным ещё в начале девятнадцатого года, когда Александр Иванович вёл в Кремле переговоры с Лениным и Каменевым об издании беспартийной газеты для народа. Однако печально было то, что, внимательно вчитываясь в красные петроградские газеты, можно было уловить в них уши и глаза, находившиеся в Гатчине.

Из крупных гатчинских коммунистов никто не попался белым (кстати, дважды они упустили из рук Троцкого — в Онтоло и в Высоцком, находя каждый раз вместо него лишь пустое, ещё тёплое логово). Ушёл страшный Шатов, однажды приказавший расстрелять женщину, заложницу за мужа-авиатора, вместе с грудным ребёнком, которого у неё никак нельзя было отнять.

Улизнул Серов, председатель гатчинской Чека, кумир гимназисток-большевичек, бывший фейерверкер царской армии. На Псковском фронте он вызвал из строя всех прежних кадровых офицеров, числом около полусотни, велел их расстрелять и для верности сам приканчивал из револьвера. Перед казнью он сказал им: «Ни одному перекрасившемуся офицеру мы не верим. Своё дело вы сделали, натаскали красных солдат, теперь вы для нас — лишняя обуза».

Ушёл неистовый чекист Осинский[74]. В его квартире нашли подвал, забрызганный до потолка кровью, смердящий трупной вонью. Исчез палач Шмаров, бывший каторжник, убийца, который даже всегда ходил в арестантском сером халате, с круглой серой арестантской бескозыркой на голове. Он как-то на Люцевской улице, пьяный, подстрелил без всякого повода, сзади, незнакомого ему прохожего, ранил его в ногу, вдруг освирепел, потащил в Чека и дострелял окончательно.

Словом, ушли тузы и фигуры. Осталась дребедень. Но, прячась за неё, какие-то неуловимые многознающие и пронырливые люди сообщались с красным командованием, посылая ему в Питер сводки своих наблюдений. Разыскивать их было некогда и некому. И — вероятнее всего — это они намеревались устроить в Гатчине провокационный погром.