Куприн - Олег Михайлов

«Что за чудо! — сказал он себе.— Большевики решительно требовали от нас, чтобы мы в дни их торжеств, праздников и демонстраций непременно украшали жилища снаружи кусками красной материи. Нахождение при обыске национального флага, несомненно, грозило чекистским подвалом и, почти наверное, расстрелом. Какая же сила, какая вера, какое благородное мужество и какое великое чаяние заставляли жителей хранить и беречь эти родные цвета?»

Это было, бесспорно, трогательно. Но когда Куприн тут же вспомнил о виденной им только что горе анонимных доносов, то должен был признаться самому себе, что он ничего не понимает.

   — Или это та широкая душа,— усмехнулся он,— которую хотел сузить великий писатель?..

И тотчас же, едва завернув за угол полицейского дома, Куприн наткнулся на другой пример великодушия. Шли четверо местных учителей. Завидев Александра Ивановича, они остановились. Их лица сияли. Они крепко пожимали ему руку. Любитель одеколона хотел даже облобызаться, но Куприн вовремя закашлялся, прикрыв лицо рукой.

   — Какой великий день! — наперебой говорили они.— Какой светлый праздник!..

Один из них воскликнул:

   — Христос воскресе!..

А другой фальшиво пропел строчку пасхального тропаря.

Куприна покоробила их приторность, и он хотел уйти. Но любитель одеколона и лосьона отвёл его в сторону и многозначительно заговорил:

   — Вот теперь я вам скажу очень важную вещь. Ведь вы и не подозревали, а между тем в списке, составленном большевиками, ваше имя было одно из первых в числе кандидатов в заложники и для показательного расстрела.

Александр Иванович выпучил глаза:

   — И вы давно об этом знали?

   — Да как сказать?.. Месяца два...

Куприн возмутился:

   — Как два месяца? И вы мне не сказали ни слова.

Он замялся:

   — Но ведь, согласитесь, не мог же я? Мне эту бумагу показали под строжайшим секретом.

Куприн взял его за обшлаг пальто:

   — Так на какой же чёрт вы мне это сообщаете только теперь? Для чего?

   — Ах, я думал, что вам это будет приятно...— Он высвободился и сказал громче: — А кстати Ходили уже смотреть на повешенных?

   — Я о них ничего не слыхал...

   — Если хотите, пойдёмте вместе. Я уже два раза ходил, но с вами, за компанию, посмотрю ещё...

   — Нет уж, благодарю вас.— Куприн решительно зашагал домой, брезгливо морщась.

Оказалось, что утром в Гатчине были повешены портной Хиндов и какой-то оставшийся дезертир из красных. Они взломали магазин старого часовщика-еврея и ограбили его. Грабителей схватили, и публика отдала их в руки солдат. Обоих повесили на одной берёзе и прибили белый листок с надписью: «За грабёж населения».

Было ещё двое убитых. Один — не известный никому человек, должно быть, яростный коммунист. Он взобрался на дерево и стал оттуда стрелять в каждого солдата, который показывался в поле его зрения. Его окружили. Он выпустил целую ленту из маузера и после этого был застрелен. Запутался в ветвях, и труп его повис на них. Так его и оставили висеть.

А другой... Да, другой был несчастный Яша Файнштейн. Он выполнил своё обещание — влез на воз с капустой, очень долго и яростно проклинал Бога, всех царей, буржуев и капиталистов, всю контрреволюционную сволочь и её вождей...

Яшу многие знали в Гатчине. Кто-то попробовал его уговорить, успокоить. Куда там! Он был в припадке бешенства. Солдаты схватили его, отвезли в Приоратский парк и там расстреляли.

У него была мать. Ей слишком поздно сказали о Яшиной иеремиаде. Возможно, если бы она поспела вовремя, ей бы удалось спасти сына. Она могла бы рассказать, что Яша год назад сидел в психиатрической лечебнице доктора Кащенко.

Ах, Яша! Куприну было остро жалко его. Он ничего не знал о Яшиной душевной болезни.

«Да и первый коммунист,— думал Александр Иванович,— не был ли больным?..»

9

Не успел Куприн раздеться, как к его дому подъехали двое всадников — офицер и солдат. Он отворил ворота. Всадники спешились. Офицер подошёл к нему, смеясь:

   — Не узнаете?..

   — Простите... Что-то знакомое, но...

   — Поручик Ржевский.

   — Батюшки! Вот волшебное изменение! Войдите, войдите, пожалуйста...

И мудрено было его узнать. Куприн виделся с ним в последний раз осенью семнадцатого года. Тогда Ржевский, окончив Михайловское инженерное училище, держал экзамен в Артиллерийскую академию и каждый праздник наезжал из Петрограда в Гатчину к своим стареньким родственникам, у которых Александр Иванович часто играл по вечерам в винт.

С Ржевским у Куприна было мало общего, да, признаться, он ему и не очень нравился. Был и недурен собой, и молод, и вежлив, но как-то чересчур застегнут — в одежде и в душе; знал наперёд, что скажет и что сделает, не пил, не курил, не играл в карты, не смеялся, не танцевал, но любил сладкое. Даже честолюбия в нём не было заметно. Был только холоден и сух, порядочен и бесцветен. «Такие люди,— говорил себе Куприн,— может быть, и ценны, но у меня не лежит к ним сердце».

Теперь это был совсем другой человек. Во-первых, Ржевский потерял в походе пенсне с очень сильными стёклами. Остались два красных рубца на переносице; а поневоле чуть косившие и щурившиеся серые глаза сияли добротой, доверием и лучистой энергией. Он решительно похорошел. Во-вторых, сапоги Ржевского были месяц не чищены, фуражка скомкана, гимнастёрка смята, и на ней недоставало нескольких пуговиц. В-третьих, движения его стали свободны и широки. Кроме того, он совсем утратил натянутую сдержанность. Куда девался прежний «тоняга»?

Александр Иванович предложил ему поесть чего Бог послал. Он охотно, без заминки, согласился и сказал:

   — Хорошо бы папироску, если есть.

   — Махорка.

   — О, всё равно. Курил берёзовый веник и мох! Махорка — блаженство!

   — Тогда пойдёмте в столовую. А вашего денщика мы устроим...— Тут Куприн осёкся.

Ржевский нагнулся к нему и застенчиво, вполголоса произнёс:

   — У нас нет почтенного института денщиков и вестовых. Это мой разведчик — Суворов.

Александр Иванович покраснел. Но огромный рыжий Суворов отозвался добродушно:

   — О нас не беспокойтесь. Мы посидим на куфне...

Но Куприн всё-таки поручил разведчика Суворова вниманию степенной Матрёны Павловны и повёл Ржевского в столовую. Суворову же Александр Иванович сказал, что если нужно сена, то оно на сеновале, над флигелем:

   — Немного, но для двух лошадей хватит.

   — Вот это ладно,— сказал одобрительно разведчик.— Кони, признаться, вовсе голодные...

Обед у Куприных был не Бог знает какой пышный: похлёбка из столетней сушёной воблы с пшеном да картофель, жаренный на Сезанном масле (сам Александр Иванович не знал, что это за штука «сезанное масло», оно, как и касторовое, не давало никакого дурного привкуса или запаха и даже было предпочтительнее, ибо касторовое, даже в жареном виде, сохраняло свои разрывные свойства). Но у Ржевского был чудесный аппетит и, выпив рюмку круто разбавленного спирта, он с душой воскликнул, разделяя слоги:

   — Вос-хи-ти-тель-но!

Куприну хотелось его расцеловать в эту минуту — такой он стал душечка. «Только буря войны,— подумалось ему,— своим страшным дыханием так выпрямляет и делает внутренне красивым незаурядного человека. Ничтожных она топчет ещё ниже — до грязи».

   — А разведчику Суворову послать? — осведомился Александр Иванович.

   — Он, конечно, может обойтись и без,— сказал Ржевский.— Однако, не скрою, был бы польщён и обрадован.

За обедом Ржевский рассказывал о последних эпизодах наступления на Гатчину.

Он и другие артиллеристы вошли в ту колонну, которая преодолевала междуозёрное пространство. Куприн помнил из красных газет и сообщил Ржевскому о том, что высший военный совет под председательством Троцкого объявил это междуозёрное пространство непроходимым.

   — Мы не только прошли, но протащили лёгкую артиллерию,— откликнулся Ржевский.— Чёрт знает, чего это стоило, я даже потерял пенсне...

За чаем поручик говорил о солдатах-добровольцах:

   — Какие солдаты! Я не умею передать! Единственный недостаток — не сочтите за парадокс — это то, что они слишком зарываются вперёд, иногда вопреки диспозиции, увлекая невольно за собой офицеров. Какое-то бешеное стремление! Других надо подгонять — этих удержать нельзя! Все они без исключения добровольцы или старые боевые солдаты, влившиеся в армию по своей охоте. Возьмите Талабский полк. Он вчера первым вошёл в Гатчину. Основные его кадры — это рыбаки с Талабского озера. У них до сих пор и говор свой собственный, все они цокают: поросёноцек, курецка, цицверг. А в боях — тигры. До Гатчины они трое суток дрались без перерыва. Когда спали — неизвестно. А теперь уже идёт на Царское Село. Таковы и все полки...