Браззавиль-Бич - Уильям Бойд

Я услышала слабое потрескивание рации. Звук у меня был убавлен почти до минимума, чтобы не спугнуть шимпанзе. Я отошла от них подальше. Это был Алда.

— Они идут, мэм.

— Сколько?

— Восемь. Девять.

— О'кей. Свяжись с Джоао. Идите сюда как можно быстрее.

Я почувствовала, что пищевод у меня горит, как при изжоге, сердце колотится от возбуждения, я вся похолодела. Симптомы знакомые, такое случалось со мной в худшие минуты, связанные с Джоном. Это были физические проявления глубочайшей неуверенности, нарастающего смятения или апатии перед лицом безотлагательного выбора… Что я должна сделать? Распугать моих шимпанзе, побежать к ним, размахивая руками? Но тогда все те месяцы, которые они ко мне привыкали, пойдут насмарку, я лишусь их доверия, и они меня больше близко не подпустят. В душе я склонялась к такому поступку, но разум говорил мне, что он только отсрочит неизбежное или изменит все к худшему. Сейчас во всяком случае, здесь четверо взрослых особей, они смогут дать хоть какой-то отпор северянам. Мои шимпи расположились под сенью трех пайперов, низких и раскидистых, чьи пологие ветви отбрасывали густую тень; южане не подозревали о надвигающейся опасности. Я ждала, охваченная тревогой за них: а может быть, враги их на этот раз не заметят.

Прошло сорок минут. И вот Конрад что-то услышал. Он встал на ноги, руки широко разведены, шерсть дыбом. Другие шимпанзе тоже снялись с места, но не бросились бежать, а продолжали топтаться тут же, ожидая, чтобы Кловис их повел. Но Кловис, по-видимому, был в нерешительности, он негромко, с придыханием ухал.

Дарий вылетел откуда-то сверху, из кустов, выпрямившись, оскалив зубы, размахивая руками, как ветряная мельница. Он мощным прыжком врезался в группу, разметал ее по сторонам, с силой отшвырнул с пути Конрада. Остальные северяне, чуть поотстав, выскочили следом за ним из зарослей, вопя, крича и визжа. Я узнала Пулула, Каспара, Америко и Себестиана.

Схватка началась с угрожающих жестов, гримас и рычания. Дарий атаковал Кловиса, к нему присоединились Пулул и Себестиан. Последовала свалка, четверо шимпанзе превратились в неразбериху тел, молотящих руками и ногами в облаке пыли. Потом Кловиса прижали к земле, Пулул вцепился ему в ногу и отодрал длинный лоскут кожи от бедра.

Другую группу нападающих возглавил Америко. Он схватил Риту-Мей и швырнул ее на землю, младенец Лестер, сидевший у нее на спине, отлетел в сторону. Америко со злобными гримасами стал топтать ей голову, в это время дрожащая Рита-Лу пригнулась и подставила остальным самцам свой красный, распухший зад. И вдруг их ярость пошла на убыль, боевой пыл стал притворным. Кловис каким-то невероятным усилием стряхнул с себя Дария и Себестиана и прыгнул в крону пайпера. Он отломал громадную ветвь и, грозя северянам, начал потрясать ею с пронзительными воплями, шерсть дыбом.

Драка прекратилась, внезапно воцарилось спокойствие. Лестер подбежал к Рите-Мей. Конрад уполз под дерево. В окружении северян осталась только Рита-Лу. Самцы толпились вокруг нее, рассматривали ее зад, трогали и обнюхивали. И вдруг, в мгновение ока, вся северная группа, и Рита-Лу с ними, ринулась в овражек и исчезла между деревьями. Я слышала их удаляющиеся крики, уханье и гулкое эхо их барабанных ударов по стволам.

Двумя днями позже Джоао обнаружил, что Рита-Лу вернулась в группу. Она была невредима, ее охотно и с радостью приняли. Джоао отвел меня на то место кормления, где оставил южан. Они были по-прежнему насторожены, но в остальном как будто бы ничего не изменилось. Явный дискомфорт испытывал только Кловис: полоска кожи, которую Пулул содрал с его левого бедра, свисала на голень, болтаясь, как подвязка, свежая рана причиняла ему боль: Кловис то и дело переставал есть и тер ее пучками травы и листьев.

Потом я заметила нечто, встревожившее меня еще больше: у Риты-Мей начала опухать генитальная зона, кожа у нее на заду заметно порозовела, стала натянутой и блестящей. Теоретически у нее еще продолжалась лактация и течки быть не могло. Она родила Лестера слишком недавно, чтобы у нее восстановился цикл. Но порой случалось, что кормящие самки, оставаясь бесплодными несколько лет после родов, приходят в этот период в состояние готовности к случке. Их способность к деторождению для самцов значения не имеет. Внезапно меня охватила острая жалость к моим южанам. Теперь в группе будет две течных самки. Я посмотрела на Кловиса, Конрада и Лестера и спросила себя, сколько моим самцам, взрослым и младенцу, осталось жить. Как мне ни претила эта идея, я решила, что нужно будет снова наведаться к Маллабару.

С того времени, как убили леопарда, Маллабар общался со мной исключительно тепло, с легким сердцем, как человек, который едва не усомнился, но теперь по веским причинам полностью укрепился в прежней вере. Другие коллеги, напротив, стали относиться ко мне еще настороженнее. Они не вполне понимали, что происходит, но каким-то образом чувствовали, что я раскачиваю лодку и создаю неприятности. И надо за мной получше присматривать.

Итак, вечером, после похода в столовую, я опять отправилась в бунгало к Маллабару. В дверях столкнулась с уходившей оттуда Робертой. Я заметила, что на веки у нее наложены синеватые тени и от нее приторно пахнет духами.

— А-а, Хоуп, — произнесла она так, словно именно меня и рассчитывала здесь встретить; прозвучало это несколько не к месту. В ответ я улыбнулась и произнесла ее имя, с вопросительной интонацией. Она придержала для меня дверь. Я вошла.

В гостиной были Маллабар и Джинга. Джинга отправилась в кухню сварить мне чашку кофе. Маллабар жестом пригласил меня сесть.

— Могу я попросить вас об одной любезности? — сказала я с места в карьер.

— Разумеется.

— Проведите со мной несколько дней в южной зоне.

— Хоуп, — в голосе его послышалась усталость. — Я думал, мы с этим уже…

— Нет. Есть вещи, которые вы должны увидеть собственными глазами. — Как ни странно, я была напряжена до предела. Я сидела на краешке стула, прямая, как шест.

— Хорошо, хорошо. — Голос его звучал очень спокойно, смотрел он на меня с любопытством. — Мне будет полезно снова оказаться в поле.

Джинга внесла кофе, замерла в дверях.

— У вас все в порядке? — спросила она. — Хоуп?

— Хоуп попросила меня провести с ней несколько дней на юге. — Маллабар говорил обо мне таким тоном, словно с головой у меня было не все в порядке.

Джинга кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Отлично. Ты давно не был в поле. Тебе полезно проветриться.

Следующие три дня я провела с Маллабаром, наблюдая, как пять оставшихся в живых членов южной группы занимаются своими обычными делами. Он спросил меня, что с ногой у Кловиса. Я ответила, что представления не имею. Мы наблюдали, мы следовали за ними, мы делали записи в наших полевых листках и журналах. Маллабар вспоминал о первых днях Гроссо Арборе. Он рассказывал мне, сколько усилий потребовалось ему и Джинге, чтобы обезьяны привыкли к их присутствию. Прошло десять месяцев, прежде чем обезьяны начали подпускать его к себе на двадцать ярдов, до этого они убегали. Он рассказывал о том, как первые три года после свадьбы их домом была палатка армейского образца. Как они порой проводили много месяцев, не видя ни одной живой души. Сначала я спрашивала себя, не были ли эти воспоминания, которые я никак не провоцировала, косвенной формой упрека; не напоминал ли он мне деликатно о том, что полжизни провел в Гроссо Арборе, среди этих лесов и холмов, и что мои обвинения угрожали всему, чего, по его мнению, он достиг. Но через какое-то время я поняла, что это была искренняя тоска по прошлому. Попутчиком он был хорошим, наблюдать с ним вместе за шимпанзе было крайне поучительно и полезно.

Он смотрел на Кловиса и вспоминал его братьев и сестер. Он знал, как умерла его мать. Он видел Риту-Лу в день ее появления на свет. Он сфотографировал белые склеры Конрада, смотревшего на него сквозь траву, и эту фотографию использовал «Нэшнл Джеографик» для одной из своих самых потрясающих обложек. И я впервые прочувствовала, насколько ошарашил и ранил его раскол в сообществе, которое он так долго изучал. По каким-то неведомым причинам группка шимпанзе из тех, кто вился вокруг его бананораздаточной машины, вдруг утратила к ней интерес и мигрировала на юг. Он не видел Риту-Мей или SF-2, как он ее именовал, больше двух лет. Младенца Лестера, признался он, он видел только на фотографиях. Мне он напоминал привыкшего даровать милости вождя, чье племя чересчур умножилось, отношения в нем усложнились, и теперь он не может их понять. Скрытые мотивы, противостояние группировок, отношения дружбы или вражды плохо поддавались количественному анализу и не выстраивались в систему. Однажды он признался мне в этом сам.

— Это было совершенно загадочно, — сказал он. — И очень огорчительно. — Он рассмеялся. — Я просто не мог понять, почему они со мной так поступили. Оказаться лицом к лицу с собственным невежеством, когда ты думал, что знаешь уже все или, ну, скажем, почти все… Надо сказать, это изрядная встряска.