Шесть зим и одно лето - Александр Коноплин

— Поостереглись бы, Сан Саныч. Знаете ведь, что они с вами сделают, если услышат.

— Христос тоже знал… — загадочно ответил Вахромеев.

Возвращаясь в «мезонин», я еще в сенях услышал, как читает бывший артист драматического театра:

И блеск, и тень, и семена свободыВ мир унесут копыта их коней.

Слушателей в этот раз было двое: Петр Булкин и Жак Меляев, остальных распугал арест Туманова. Говорили, его содержат на пятом ОЛПе, в БУРе.

— Ну, как там, больше никого не взяли? — спросил Счастливчик. Похоже, он еще не вылезал из своей «мансарды».

Я пожал плечами и потянулся к баку с водой.

— А на тебя запрос поступил, — вдруг сказал Меляев, — дело затребовали, пересматривать будут.

Ковш с водой дрогнул в моей руке. Хоть выдержкой Бог не обделил, да и слухи были уже не слухами, но, когда касается самого себя, хоть какие нервы не выдержат.

— От кого узнали?

— Люська-машинистка сказала.

Воцарилось молчание. Стало слышно, как внизу, в «чистых комнатах», тикают на стене ходики.

Люська, о которой шла речь, работала на пятом ОЛПе — моем «родном» ОЛПе, за которым я числился, куда каждую ночь должен был возвращаться на ночлег и с которого только меня могли освободить.

— Надо бы отметить, — прогудел Булкин, — полагается.

— Рано, — отрезал Счастливчик, — сглазить можно. Ты вот что, сходи сам к Люське и всё разузнай. Она тут недалеко живет.

Где живет Людмила Филатова — маленькая блондиночка с кукольным личиком, я знал не хуже других. Освободившиеся с пятого ОЛПа сначала кидались на женщин и лишь после — на жратву и выпивку. С ней жили обычно неделю, потом уезжали. Но проституткой она не была, просто ей очень не везло с замужеством.

На мой звонок она открыла сразу. Стояла в прихожей, не зажигая света.

— Знала, что придешь. Извини, у меня не убрано…

— Скажи, Люся, это правда? Ну, то, что меня… мое дело…

— Правда. Мы готовили на троих, но тех двух, — она назвала фамилии, — не пропустила надзорслужба. У одного побег, у другого неподчинение надзирателю.

Мое сердце трепыхнулось и ушло в пятки.

— Но у меня же… Люся, у меня же два побега!

Она ответила не сразу. Стояла, думала.

— Видишь ли… В общем, так уж вышло: побегов за тобой не числится. Когда ты прибыл с этапом на наш ОЛП… Помнишь, осенью позапрошлого года? И вас обыскивали у вахты…

— Да, у меня тогда еще рукопись отобрали, а потом в карцер посадили за то, что возражал.

— И через сутки выпустили. Думаешь почему?

— Наверное, потому, что это не «колюще-режущее».

— Нет, не поэтому. Посадили за драку и выпустили…

— Постой, значит, это ты?

Она засмеялась.

— Дошло? Да я тебя, дурачка, еще тогда приметила. Эх, вы, мужчины, ничего-то не понимаете!

Кинолента памяти в моем мозгу начала прокручиваться в обратном направлении, я вновь увидел тот злосчастный день восьмого сентября, холодный дождь, то и дело переходящий в снегопад, столы возле предзонника, людей в белых халатах за ними, охрану с собаками и наш этап — толпу совершенно голых людей на осеннем ветру…

— Так ты была там?

— Была. Личные дела вместе с Федоровым принимала. Тогда же это преступление и совершила, — она засмеялась, — теперь понял?

Я понял. Мое тело, обмякнув, поползло вниз, к ее животу, ногам, в носу защекотало. От платья шел запах чистоты, ветра и каких-то цветов — божественный, неземной запах!

— Ну, ну, что ты! Вот уж не думала… Пойдем в комнату, я тебя чаем напою с малиновым вареньем. Ты любишь малиновое варенье? Да успокойся, дурачок, с тобой все в порядке. Хорошо, что вовремя сообразила…

Затем мы долго сидели за чаем, я что-то ел и пил, не понимая вкуса и почти не слыша голоса Людмилы.

— Ты был строен, как кипарис. И без наколок. И взгляд — не лагерника, а гордый и…насмешливый. Как будто ты над всем происходящим смеялся. Словом, ты не был похож на остальных. Подумать только: к тому времени ты отсидел больше четырех лет, имел два побега! Тогда я всего этого не знала, думала, парень прямо из тюрьмы, ничего не понимает, отсюда — гордость, потом обломается, согнется… Словом, пожалела. А потом в зоне ты организовал художественную самодеятельность, и я ходила на ваши концерты.

— Да, ты всегда сидела в первом ряду, справа.

— Мы все сидели в первом ряду — вольнонаемные и охрана, а справа — потому что там из окна не дуло… Да, так вот: у тебя все было на уровне. Ты что, кончил театральный? Нет? Странно… Впрочем, я ходила не из-за этого. Не только из-за этого, а больше, чтобы посмотреть на тебя. А ты не обращал внимания…

— Зэку не положено пялить глаза на вольняшек.

— …потом тебе выдали пропуск, и самодеятельность умерла.

— Что, пропуск — тоже с твоей помощью?

— Нет, просто Монахову понадобился архитектор.

— Но я такой же архитектор, как артист и художник!

— Неважно. Ты на одиннадцатом ОЛПе что-то построил…

— Открытую эстраду и арку возле вахты. Чепуха, в общем-то.

— А Монахову понравилось. По его понятиям, хороший художник может быть и архитектором. Кстати, он не прочь задержать тебя в Решетах! — она опять засмеялась и откинулась на спинку стула. Теперь в ее взгляде появилось нечто от старшей сестры или пионервожатой. Право смотреть на меня свысока она имела, ее поступок требовал не меньшего мужества, чем мои дурацкие побеги в никуда.

— А что с теми документами?

— Они у меня в сумочке. Хочешь убедиться?

— И ты два года хранила?

— Могла бы и дольше. Ради твоей благодарности…

Она поднялась со стула, подошла и положила руки мне на плечи. Я смотрел на нее снизу вверх. Пожалуй, она была старше меня лет на пять, под слоем пудры угадывались морщинки, в углах губ залегли складки.

— Конечно, Люся, я тебе благодарен…

— И это все?

— А что еще?

Ее руки мгновенно ослабли, а потом и вовсе упали.

— Что ж, и на том спасибо. — Она отошла к окну, достала сигареты, закурила. — Освободишься — уедешь?

— Конечно. Я ведь сюда прямо из армии. Родных не видел одиннадцать лет, с тех пор как на фронт пошел в сорок третьем.

Она затянулась сильно, со всхлипом.

— Правильно, уезжай. Счастья тебе, парень. Дай хоть поцелую на прощанье!

Уходил я поздно. Выйдя из подъезда, немного постоял на крыльце. Требовалось дойти до ОЛПа, не налетев на патрулей, — как-никак, я все еще был зэком! Неожиданно на втором этаже стукнуло окно, и к моим ногам упал конверт.

— Возьми на память обо мне! — сказала Люся. Потом окно закрылось, занавеска задернулась, свет потух.

Я разорвал конверт. В нем лежали странички из моего личного «дела», касавшиеся двух побегов.

Свобода пришла ко мне 12 сентября. Друзья узнали об этом раньше, и, когда я примчался в «мансарду», все были в сборе.

— Едешь? — Счастливчик, как следователь на допросе, «ел» меня глазами. — Ну и правильно. Я бы тоже уехал, да поезд мой ушел. А вы молодые, вам можно и рискнуть. Привьетесь где-нибудь, глядишь, и доживете до пятидесяти… — и вдруг заорал на весь дом: — Ванька, дуй за водкой! Санька, сбегай к Катерине за капустой да гитару прихвати: Серегу-художника провожаем! И чтоб — никаких баб! Мужики гуляют.

Всю ночь, до утра тринадцатого, гудела мятежная «мансарда» от топота ног, блатных и пионерских песен, забористого лагерного мата — то ласкового, со слезой, то злого, с зубовным скрежетом, — от признаний в любви и верности до гробовой доски. Сидела внизу на высокой кровати с перинами накаленная от ярости до вишневого цвета хозяйка дома, дежурили в палисаднике дружинники и участковый, шушукались под окнами любопытные девчата, и гудели за ближними домами дальние поезда, унося очередных счастливчиков в землю обетованную — Россию.

Проснулся я в «чистых» комнатах, на хозяйском половике, возле кровати с высокими перинами. Самой хозяйки не было — еще затемно ушла из дома, дабы не видеть «бесстыдного мерзоства и паскудства». В обеих ее комнатах — на печке-лежанке, на большом, окованном медью сундуке, на пуховых перинах и просто на полу — спали бывшие зэки. Между ними, стараясь не наступить на кого-нибудь, бродил Затулый, искал своих бригадников. Увидев, что я не сплю, сказал:

— Двух найшов, а ще троих нема: Потапца, Завьялова и того… Тетери. Як прийшлы на стройку, так и сгинули. Вохра у лиси шукае, тильке я думаю, воны здесь, бо дуже до горилки охочие…

Я хотел подняться — Потапец с подручными должен сегодня ставить стропила, — но голая женская рука обвила мои плечи и уложила меня обратно, на половик.

— Ты кто? — задал я резонный вопрос.

— Дак Дуся же! — был ответ. — Со второго ОЛПу! Пятерых у нас вчера сактировали. Верка, Зейнапка и Катька с дневным в Красноярск укатили, а мы с Зойкой Кренделевой остались: ей в Киев, а мне в Воронеж. Сидим на станции, а тут ваш дружок Саня Меляев — курносенький такой, ласковый — говорит: «Пойдемте, девушки, к нам, мы вас не обидим, мы своего друга провожаем, и все у нас есть: и вино, и жратва». Мы и пошли. А что, верно, вы кого-то провожаете или он нас на понт взял?