Седьмой крест. Рассказы - Анна Зегерс

Георг дожидался двадцать третьего номера на остановке у театра. Только бы вон из города. Город, казалось, душил его. Это пальто Беллони, в котором вчера он чувствовал себя так уверенно, сегодня жгло его. Снять? Засунуть под скамейку? Есть одна деревня, в двух часах от Эшерсгейма, нужно доехать до конечной остановки по Эшерсгеймскому шоссе. Но вот как название этой деревни? Там жили еще эти старики, в военные годы я ездил к ним на каникулы, я и потом навещал их. Как их фамилия? Господи, а как название деревни? Все я перезабыл. Вот куда я поеду. Там я отдышусь. Такие старики, они ничего не знают. Милые мои, как же вас зовут? Мне необходимо там передохнуть. Господи, все имена из головы вылетели…

Он сел на двадцать третий. При любых обстоятельствах необходимо выбраться из города. Но за конечной остановкой всегда следят. Он взял со скамьи забытую кем-то газету. Развернул ее, спрятал лицо. Его взгляд скользил по заголовкам, выхватывая тут фразу, там фото.

Ни заряженная электричеством колючая проволока, ни часовые, ни пулеметы не могли помешать вестям с воли просачиваться в Вестгофен. Таковы уж были люди, которых здесь держали взаперти, — если они знали о творившихся в далеком мире событиях не больше, то, во всяком случае, представляли их яснее и разбирались в них лучше, чем разбирались люди во многих деревнях, во многих городских квартирах. Точно по какому-то закону природы, какой-то общей системой кровообращения эта кучка закованных в кандалы, истерзанных людей была связана с живым пульсом мировых событий. Когда в трамвае Георг заглянул в газету, на четвертое утро после своего побега, — шла та неделя октября, когда Испания сражалась за Теруэль и японцы вторглись в Китай, — он не был особенно удивлен: значит, вот как обстоят дела. Эти заголовки говорили о давних историях, некогда потрясавших его душу. Но сейчас для него существовало только текущее мгновение. Он повернул страницу, его взгляд сразу упал на три фото. Они были мучительно знакомы, на миг он отвел глаза. Фюльграбе, Альдингер и он сам. Он поспешно сложил газету совсем маленьким квадратиком. Сунул в карман, торопливо взглянул направо, налево. Старик, стоявший с ним рядом, посмотрел на него очень пристально, так почудилось Георгу. Георг вдруг соскочил с трамвая.

Лучше я не поеду в трамвае, сказал он себе; в трамвае как в тюрьме. Я уйду из города пешком. Когда он проходил через центр, он схватился за сердце — оно куда-то метнулось, но затем снова стало биться спокойнее. Он спешил все дальше, без страха, без надежды. Что случилось с моей головой? Если я не вспомню деревню, я пропал, а если вспомню — может быть, тем вернее пропал. Может, им там уже все известно и они не захотят рисковать. Он пробежал мимо музея, миновал маленький рынок, затем Эшенгеймергассе, прошел мимо здания «Франкфуртер цейтунг». Добежал до Эшенгеймской башни, перешел на ту сторону улицы. Теперь он спешил еще больше, ощущение угрозы, охватившее его существо, все усиливалось. В его сознании жила одна мысль: за мной следят. Но страх прошел — больше того, его сменило спокойствие, уверенность именно от того, что враг тут; все чувства Георга обострились: он как бы ощущал затылком два глаза, которые с той стороны улицы, под башней, неотступно следят за ним. Вместо того чтобы идти вдоль рельсов, он свернул в какой-то сквер. Вдруг он остановился. Он принудил себя обернуться. От группы людей на остановке перед башней отделился кто-то и направился к Георгу. Они улыбнулись друг другу, пожали руки. Этот человек был Фюльграбе, — пятый из семи беглецов. Он был шикарен, как манекен из магазина готового платья. Что перед этим желтое пальто Беллони! Зачем он здесь? Фюльграбе ведь поклялся, что никогда не вернется в этот город. Черт его знает, почему он изменил своему решению. Этот человек всегда найдет себе лазейку. Они стояли друг перед другом, расставив локти, точно все еще здороваясь. Наконец Георг сказал:

— Зайдем сюда вот.

Они сели на залитую солнцем скамью сквера. Фюльграбе сгребал песок носком башмака. И башмаки на нем были такие же элегантные, как и костюм. Быстро он себе все это раздобыл, подумал Георг.

Фюльграбе сказал:

— Знаешь, куда я как раз собирался?

— Нет. Куда?

— На Майнцерландштрассе.

— Зачем? — спросил Георг.

Он запахнул пальто, чтобы не прикасаться к пальто Фюльграбе. «А может, это вовсе не Фюльграбе?» — пронеслось в его сознании.

Фюльграбе тоже запахнул пальто.

— А ты забыл, что находится на Майнцерландштрассе?

— Верно, забыл, — сказал Георг устало.

— Гестапо, — сказал Фюльграбе.

Георг молчал. Он ждал, когда рассеется это странное видение.

Фюльграбе начал:

— Слушай, Георг, знаешь ты, что происходит в Вестгофене? Знаешь ты, что они уже всех переловили, кроме тебя, меня и Альдингера?

Перед ними на песке, в ярком солнце, их две тени сливались. Георг сказал:

— Откуда ты знаешь? — Он еще дальше отодвинулся от Фюльграбе, чтобы тени четко отделялись друг от друга.

— Ты что же, ни в одной газете не видел?

— Видел, там…

— Вот посмотри.

— Кого же они разыскивают?

— Тебя, меня и Дедушку. Его-то уж, наверно, удар хватил, и он валяется где-нибудь в канаве. Долго ему не выдержать. — Он вдруг потерся головой о плечо Георга. Георг закрыл глаза. — Если бы еще кто-нибудь уцелел, они бы и его приметы описали. Нет, нет, всех остальных они поймали. Они поймали Валлау, и Пельцера, и этого, как его, Беллони. А крики Бейтлера я сам слышал.

Георг хотел сказать: я тоже. Его рот открылся, но он не в силах был издать ни звука. То, что сказал Фюльграбе, — правда, безумие и правда. И он крикнул:

— Нет!

— Ш-ш… — сказал Фюльграбе.

— Это неправда, — сказал Георг. — Это невозможно, они не могли поймать Валлау. Он не из тех, кого можно поймать.

Фюльграбе засмеялся.

— А как же он очутился в Вестгофене? Милый, милый Георг! Мы все с ума посходили, а Валлау больше всех. — Он добавил: — Ну, а теперь с меня хватит.

— Чего хватит? — спросил Георг.

— Да этого сумасшествия. Что касается меня, то я отрезвел. Я явлюсь.

— Куда явишься?

— Я явлюсь, — повторил Фюльграбе упрямо. — На Майицерландштрассе. Я сдамся, это самое разумное. Я хочу сохранить свою голову, я пяти минут больше не выдержу этой свистопляски, а в конце концов меня все равно сцапают. Это уж как пить дать. — Он говорил спокойно, все спокойнее. Он нанизывал слово за словом, рассудительно и однотонно: — Это единственный выход. Тебе ни за что не перейти через границу. Невозможно. Весь мир против тебя. Просто чудо, что мы оба еще на свободе. Вот мы добровольно с этим чудом и покончим, прежде чем нас поймают, а тогда уж всем чудесам конец. Тогда спокойной ночи. Ты представляешь себе, что Фаренберг сделает с теми, кого поймают? Вспомни Циллиха, вспомни Бунзена, вспомни «площадку для танцев».

От этих слов Георга охватил ужас — ужас, с которым невозможно бороться, от которого заранее каменеешь. Фюльграбе, видимо, только что побрился. Его жидкие волосы были прилизаны, от них пахло парикмахерской. Да верно ли, что это Фюльграбе?

— Значит, ты все-таки помнишь, — продолжал тот, — помнишь, что они сделали с Кербером, когда прошел слух, будто он задумал бежать? А он и не думал. А мы бежали.

Георг почувствовал, что дрожит. Фюльграбе посмотрел на него, затем продолжал:

— Я сейчас же туда отправлюсь. Поверь мне, Георг. Это самое лучшее. И ты пойдешь со мной. Я как раз собирался. Сам бог свел нас с тобой. Факт.

Его голос сорвался. Он дважды кивнул головой.

— Факт, — повторил он и снова кивнул.

Георг внезапно выпрямился.

— Ты с ума сошел, — сказал он.

— Увидим, кто из нас двоих с ума сошел, — отозвался Фюльграбе и с той особой спокойной рассудительностью, из-за которой он в лагере заслужил славу уравновешенного человека, никогда не повышавшего голос, продолжал: — Собери-ка остатки разума, мой милый. Взгляни-ка правде в лицо. Очень неприятные вещи тебя ждут, если ты не пойдешь со мной, дружочек, уверяю тебя! Факт! Ну, идем!

— Нет, ты окончательно спятил, — сказал Георг. — Да они животы надорвут, если ты явишься! Ты что думаешь?

— Смеяться будут? Пускай смеются. Но пусть меня оставят жить. Оглянись кругом, дружочек. Ведь ничего другого тебе не остается. Если тебя сегодня не сцапают, так сцапают завтра, и ни одному псу до тебя дела нет. Эх, дружок, дружок! В этом мире много кой-чего изменилось. Это самое-самое-самое разумное. Это единственное, что нас спасет. Идем, Георг.

— Ты окончательно спятил…

До сих пор они сидели одни на скамейке. Теперь к ним подсела женщина в чепце медицинской сестры. Осторожным привычным движением покачивала она детскую коляску. Роскошная коляска, набитая подушками, кружевами, бледно-голубыми бантами, а в ней — крошечное спящее дитя, очевидно спящее еще недостаточно крепко. Она поставила колясочку так, чтобы на нее падало солнце, вынула шитье. Бросила быстрый взгляд на обоих мужчин. Она была на вид, что называется, женщина в соку, не молодая и не старая, не красивая и не безобразная. Фюльграбе ответил на ее взгляд не только взглядом, но и кривой улыбкой, какой-то жуткой судорогой всего лица. Георг видел это, ему стало гадко.