Миссис Больфем - Гертруда Атертон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Эльсиноре все обстоятельства дела бешено обсуждались день и ночь, и мнение человека улицы выразилось в общем словами одного из них, сказанными мистеру Джемсу Бродрику из «Нью-Йоркских Новостей». Умоисступление – ерунда. Не того она сорта. Она сделала это и сделала так обдуманно, как сам чёрт. Не говорю, что не найдется, чем извинить ее, потому что я ненавидел Давида Больфема и догадываюсь, что большинство из нас было бы за нее, будь мы в составе присяжных, хотя бы только потому, что мы не хотим бесчестия для нашего графства, особенно для Эльсинора, но адски много людей думают больше о своей совести, чем о Брабанте, уже не говоря про Эльсинор. И похоже, что немногие из присяжных родились здесь.
Мистер Бродрик однажды днем встретил у Алисы Кромлей миссис Фиппс. Она не была одной из двенадцати интимного кружка, но была преданной поклонницей миссис Больфем, хотя и не была уверена в ее невиновности.
– Возможно, что она и сделала это, – допускала она, – если только вы спрашиваете меня не затем, чтобы напечатать, но пока это еще не доказано, и если она выпутается, не думаю, чтобы она потеряла многих из своих друзей. Нет, не потеряет. И тогда, если она поднимется, у них найдется, о чем расспросить ее. Что же касается войны, – продолжала она с внешней безразличностью, – надо добавить только следующее: множество хороших мужчин могут быть убиты, но если подумать о тысячах отвратительных, надоедливых мужей, тиранов, скряг – можно себе представить, что найдется мало жен, которые хотели бы воскресить их. Если женщины всего света отказываются выступить в общем объединенном движении против войны, может быть не так трудно догадаться, почему это.
Ни одно из этих мятежных рассуждений не доходило до миссис Больфем, но по мере того, как увеличивались протесты ее приятельниц, она выводила заключение, что и они сомневались в ней не меньше, чем все остальные. Тем более она была тронута их непоколебимой верностью, что прежде не считала это возможным. Она предполагала, что они покинут ее, как только распространятся подробности дела, но не проходило дня, чтобы одна из них не посетила ее. Ей привозили цветы, книги, фрукты, конфеты. Она знала: какова бы ни была их внутренняя уверенность, лучшее, что она могла сделать в ответ на их страстную преданность, это выдержать спокойный и величественный стиль Марии Стюарт или Марии Антуанеты, ожидающих смертной казни. В их присутствии не было пролито ни одной слезы и не произнесено ни одного протеста. Если она казалась усталой и измученной, это было вполне естественно для деятельной женщины, неожиданно лишенной движения, прогулок (кроме только вечерних, в тюремном дворе), лишенной солнца, свободы, не говоря уже об унижении. Она, миссис Больфем из Эльсинора, заключена в тюрьму и обвиняется в обыкновенном, вульгарном убийстве!
Но, несмотря на милую преданность ее друзей и их уверения, что ни один понимающий дело суд не может осудить ее, несмотря на ее полное доверие к Дуайту Рошу, сама мысль о предстоящих ей месяцах жизни в тюрьме была ей невыносима и наполняла ее ужасом. Она снова и снова решала, что не будет читать газет и читала их и днем и вечером. Она знала, что означает этот усиленный интерес к ней. Никто из будущих присяжных не мог бы чистосердечно поклясться, что у него уже не сложилось мнения о деле. Все другие случаи убийства забывались после нескольких дней незначительного внимания. Только ее злосчастная судьба сделала ее магнитом для этого чудовища – толпы – и для прессы, руководившей ею. Ее ненависть к ним обоим принимала такие формы, которые даже удивляли ее. Раз ночью она вскочила с постели с проклятиями и дергала свои длинные косы, чтобы облегчить прилив крови к голове. Она рвала газеты и топтала их, била и трясла решетки своих окон, хотя и знала, что двери тюрьмы оставались незапертыми, сторож спал, и она никогда бы не решилась на такой безумный поступок, как бегство. Иногда, отупевшая от наступившей реакции или возбужденная приступом страха, она задавала себе вопрос, не сходит ли она с ума? Может быть, она только женщина, чьи ослабевшие нервы беспорядочно поднялись во всем ее организме, подобно ядовитым травам после долгой засухи.
Прекрасно, если это было даже и так, ее восторженные приятельницы находились в полном неведении. Но были и другие настроения. Время шло, и она начинала чувствовать смиренную благодарность к своим друзьям. Даже Сэм Коммек, вероятно единственный, искренно любивший покойного, все еще пораженный и возмущенный, но заботливо направляемый своей женой, громогласно поддерживал веру в миссис Больфем и заявлял о своем намерении истратить свой последний пенни, чтобы привлечь суду истинного преступника. Предоставленный самому себе, он, без сомнения, со временем, стал бы разделять общую уверенность в ее вине, но его жена была членом великой армии домашних дипломатов. Она совсем не была убеждена в невиновности своей невестки, но решила, что семейный скандал не пойдет дальше процесса, если только значительное влияние мистера Коммек на своих сограждан сможет предупредить это, а долгая практика над не особенно сложным мыслительным аппаратом мистера Коммек дала возможность нажимать те ноты, какие были нужны. Мистер Коммек верил. И не только убедил многих из колеблющихся друзей, но и убеждал «обоими способами» наиболее заметных членов партии покойного Больфема. Большинство этих джентльменов были уверены, что миссис Больфем сделала это, – и склонялись употребить свое влияние против нее, хотя бы только, чтобы отклонить подозрение от себя – многие из них уже испытывали острое беспокойство.
Так обстояло дело в данную минуту. Больше всех миссис Больфем была глубоко и почти – хотя и не совсем – смиренно благодарна Дуайту Рошу. До сих пор ее свидания с ним были кратки. Потом он займется ею, но пока его время и внимание поглощали тысячи других обстоятельств «дела», которые создавали из него, знаменитый процесс. Он больше не вел себя, как влюбленный, но она ни на минуту не сомневалась в его личной преданности ей. После его совещания с двумя известными криминалистами, которым он мог довериться, было решено, что она должна отрицать in toto свидетельства Краус-Эппль и придерживаться своего первого рассказа. В конце концов, это было ee слово, слово дамы определенного положения в своей общине, дамы с безупречным характером, а против нее была грубая, немецкая
