Дорога цвета собаки - Наталья Гвелесиани

— Ты, Годар, сделал меня мудрее. До вчерашнего дня я думал, что ты — точно такой же, как я. Я считал, что большинство людей руководствуется теми же соображениями, что и я. Но теперь я знаю, что у каждого — своя стартовая площадка.

— А ты, Мартин, стал тем толчком, с которого началась моя новая жизнь. Я ведь тоже взрослею.

— И первым поступком в твоей новой жизни стал удар в меня?

— Нет, Мартин, новая жизнь началась с того мгновения, когда я раскаялся. Как ты не поймешь, ведь я не поверил тебе только потому, что так верил в тебя, так верил!..

— Я не оглянулся потому, что не сомневался в тебе, Годар. Пока ты не толкнул моего коня, я считал — ты шутишь, двигаясь кругами, а сизый попугай врет. Я не поверил даже в то, что произносилось твоим голосом — решил, что это подделка шута. Я верил тебе больше, чем себе.

— Ах, лучше бы ты верил в меня меньше!..

Кажется, в этом пункте они не могли пока понять друг друга.

Отведя взгляд, Мартин выговорил, словно через препятствие:

— В общем, так. Ты был и остаешься моим лучшим другом.

Слова «брат» — не было. Годар уловил оттенок.

Сдерживаться больше было незачем, — он подошел к Мартину вплотную и сделал то, чего желал с момента разлуки: взял друга за плечи и прижал к груди, насколько хватило сил. Только в это мгновение не кровоточило его сердце…

— Ну, почему ты так поступил?.. — шепнул Мартин нервно.

— Не знаю. Дороже тебя в этой стране у меня никого нет.

— Я знаю, знаю это. Поэтому я и удивился, когда ты это сделал.

— Больше такого не повторится — клянусь! Кто бы ни порочил меня в твоих глазах, знай: я на твоей стороне.

— Никто не опорочит тебя. А если я увижу что-нибудь собственными глазами — не поверю и глазам.

— Мы уже были однажды возле этого острова, только тогда здесь был утес, а не дерево. Помнишь про мой сон?

— Помню. Но это не то озеро. То осталось далеко за спиной. Здесь встречаются похожие места, разве ты забыл писание графа Аризонского?

Они улыбнулись — больше своим воспоминаниям, чем друг другу, и Мартин, подмигнув, сказал:

— Инцидент исчерпан.

Потом, кашлянув, добавил:

— Еще не поздно обратиться к Почетному Сильвестьру. Давай я попрошу, чтобы его люди помогли тебе добраться до родины.

— Нет!.. Делай со мной что хочешь, только не это!

— Ладно. Я съезжу в деревню за продуктами. Задержавшись, мы допустили перерасход. Встретимся вечером, на поле у пустыря.

— Ты хочешь… Не ходи туда, там болтают то, что… Дай сюда мешок — лучше пойду я!

— Ну уж! Без нервических метаний, пожалуйста, — холодно отрезал Мартин тоном, не допускающим возражений.

Но том они и расстались.

Зеленый витязь отправился в деревню, а Годар, раздумывая над тем, что бы сделать ему хорошего, пустил коня в сторону Холмогорья Посвященных. Добравшись до Верховного Хранителя, он попросил того засвидетельствовать и держать до поры в секрете, что он, Белый витязь Годар, уступает Мартину Аризонскому право на престол и руку принцессы — в случае, если дракон найдет смерть от его, чужестранца, руки.

Прибыв на храпящем коне к пустырю в Зоне раньше, чем они условились, Годар, не доходя до пшеничного поля, упал на землю и разрыдался.

Очнувшись после тяжелого, мутного забытья, он обнаружил, что лежит ничком поперек ручья — видимо, прохлада воды спасла его от перегрева. Перевернувшись на спину, Годар увидел в небе орла и — мысленно — себя, прошедшего… Экспромтом сочинилось стихотворение — верный признак того, что осмысленная жизнь снова подступила к нему:

Метаморфоза

На ясном крыле орлаПарит мой соломенный стул.Глухо ступает мулС душою и взглядом стекла.

Глухо ступает мул…Над мулом, рекой, полямиПарят мой соломенный стулИ шляпа с чудо-краями.

Парит мой соломенный стул…Меж стулом и чудо-шляпойТаких облаков надуло,Что дождь с синевы заплакал.

Все это — было телом.И ветер попутный дул.Тело мое летело…А теперь шагает мул.

Глава III

Дневник Мартина Аризонского (из материалов Секретного военного архива королевства Суэния) Никогда не думал, что использую для личных записей деловой блокнот. Наверное это от того, что по делу в блокноте исчерпана всего одна страничка — расчетами суточного провианта, помноженными на дни в дороге. Двое суток мы уже потеряли — первую страничку можно вырвать. Белизна нетронутого листа, как всегда, вызывает благоговейный страх. Какую ответственность берут на себя сочинители! Клянусь, — я пущу себе пулю в лоб, если хоть кто-то испытает неловкость от слова, сказанного невпопад.

Почему я решил писать дневник? Потому что внезапно стал болен. Болезнь моя выражается в ощущении, что дракон пребывает повсюду. Стоит вытянуть руку и кожа начинает саднить от соприкосновения с отвратительной чешуей. Чтобы не вводить в заблуждение уважаемых членов спецкомиссии, в ведение которой, я надеюсь, перейдут эти записи, сохранившись чудом, после моей бесславной гибели, я не стану придерживаться сухой констатации фактов, ибо болезнь моя не физическая и не душевная. Я хотел бы сделать свой внутренний мир объектом для анализа наших поражений. Оговорюсь сразу: я вовсе не считаю, что непременно погибну, я далек от пораженческих настроений. Если вернусь, — победителей, как известно, не судят. Если же я допущу ошибку, в результате которой дракон останется жив, — ищите ее истоки в записях. Значит, все, что я напишу — большая ошибка со многими последствиями. Жаль, что никому из ушедших витязей не приходило в голову записывать свои ощущения по пути к Безымянному озеру. Впрочем, если такая мысль все-таки посетила витязя, значит, происходит что-то неладное, какая-то заминка в пути, вынуждающая вести с собой диалог.

Знаменательно, что первую запись я делаю на привале. Мы разделились с товарищем перед холмистым кряжем, вдоль которого предстоит идти верхом еще несколько дней. Обычно мы отдыхаем вместе, встречаясь возле многочисленных перевалов. Но сейчас назрела необходимость побыть, чтобы подумать, одному. С товарищем я своим желанием поделиться не могу — он решит, что я сторонюсь его. Поэтому сегодня я сделал лишний привал в промежутке между совместными. Думаю, буду поступать так и впредь, выкраивая взаймы время у собственной скорости.

А случилось со мной вот что: я вдруг стал одинок. Это не то одиночество, что беспокоило меня порой в Скире, когда я чувствовал, что нахожусь вместе со всеми и — одновременно — ни с кем. И это притом, что единоверцев у меня хоть отбавляй. В добро и справедливость по-своему верят все. Только не все могут обнажить свою веру — не хватает какого-то человеческого таланта, может быть, бесстрашия, да и тенденция к огрублению манер мешает раскрыться. Так я думал до последнего времени, до той минуты, когда мой товарищ Годар не опроверг это убеждение.