Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

– Так, – притормаживаю у входа, – здесь нужно проявить бдительность.

– А что такое?

– Я на плохом счету у охранников. Мы с товарищем иногда тут протестуем, и они…

Ольга с удивлением на меня смотрит.

– С каким товарищем? С тем, что листовки всем раздает?

– Ага. Мы тут как два партизана в окружении врагов.

Ольга какое-то время молчит.

– Никакой он не партизан, – говорит сухо, – сайентолог, денежки отрабатывает. Фамилия у человека хорошая – Чехов, а на самом деле…

Холодный душ – мягкое выражение для фактов, что на меня вываливают. Мол, надоел этот Чехов всему персоналу как горькая редька! Ладно, если бы впрямь боролся за права больных, так он же доходное дело из этого устроил! Получает денежки из московского центра, изображает из себя борца, а на самом деле бизнес, ничего личного!

– Да откуда вам это известно?!

– Оттуда. Он руководству больницы предлагал ему заплатить, ну, за молчание. Но кто на такое пойдет? Вот и начал протесты устраивать…

Я замолкаю. Все срастается, но мозг отказывается воспринимать очередную кляксу в человеческом обличье. Нет, не получается быть людьми! Получается – дерьмом, отстоем, шкурой продажной, у которой ничего святого, а вот людьми – никак!

Дальнейшее общение не клеится, слишком тяжел обух, коим тюкнули по голове. Я провожаю глазами стройную фигурку, жду, когда та скроется за дверью главного корпуса, лишь затем плетусь на отделение.

За серую дверь меня по-прежнему не пускают. Разрешено видеть только Арсения Борисовича, то и дело подглядывающего в свой конспект во время беседы. К сожалению, пациент по-прежнему агрессивен. Персонал обзывает – следует взгляд в блокнот – ага, хуматонами! А еще утверждает, что знает, как сложится судьба каждого после его смерти! Мол, на всех составлены посмертные гороскопы!

– И что? – пожимаю плечами. – Я все это знаю!

– Бред какой-то необычный… Хотя он у вас вообще необычный. На философском факультете, говорят, учился?

– Учился, только к делу это не относится. Что предпринимать будете?

– Назначения уже сделаны, но препараты действуют не сразу, результатов ждать рано.

Вот и сиди в луже, в которую угодил. С одной стороны, беспомощные эскулапы, с другой – их супротивники, за хороший гонорар выводящие «карателей» на чистую воду. Тупик! Арсению Борисовичу я высказал все, что о них думаю (заодно и главврачу высказал), с Феликсом разговор еще предстоит. Я мысленно учиняю экзекуцию сайентологу, разбираясь по полной, но вскоре пыл улетучивается. К черту, оставлю буфетчице Вере диктофон – и пусть катится подальше!

Общаться хочется разве что с Ольгой. Судя по всему, та из здешних сотрудников, к которым я не расположен. А вот к ней почему-то расположен, даже жалею, что не взял телефон. Теперь что – опять в автобусе подлавливать?

Вечером решаю сделать хитрый маневр – звоню Монаху.

– Старик, я все знаю, – начинает тот, – и раньше знал, только говорить тебе не хотел.

– Деликатный… – бормочу в ответ. – Ладно, я насчет Ольги, что тебе позирует иногда. Хочу познакомиться с ней поближе.

Зависает пауза.

– Что тебе сказать? Хорошая девушка, жаль, в жизни ей не везет. У нее в Пироговке отец лежит. В нашем театре всю жизнь проработал, в постановочной части – декорации делал. Я с ним на этой почве и познакомился, эскизы рисовал к «Трем сестрам». Так у него лет пять назад с головой начались проблемы; на этой почве жена слегла, а вскоре и вовсе… Короче, наша рыжая одна осталась. Но не сдалась, борется! На психиатра учится, сейчас стажируется в больнице… А тебе, собственно, чего от нее надо?

– Мне? Ничего. Но за информацию спасибо.

Мне и впрямь ничего от Ольги не надо. На отделение к сыну та вряд ли поможет проникнуть, не те полномочия у стажерки, но сблизиться желание есть, оно стало даже сильнее. Ни Эльвира, ни даже Монах не поймет меня в полной мере, нет у них в составе крови того ядовито-горького соединения, что гуляет по моим артериям и венам. А вот у этой рыжей наверняка есть. Затертое выражение «мы одной крови» тут справедливо как никогда, а найти общий язык хоть с кем-то ну очень хочется!

Ольга вроде как не очень удивлена нашей встрече. Я брожу вокруг огороженной сеткой площадки, наблюдая, как меняют друг друга группы прогуливающихся больных, и тут моя рыжая с пакетиком в руках.

– Опять протестовать пришли? – улыбается (правда, осторожно).

– Да ну! – машу рукой. – Закрыта тема. Я к сыну сюда хожу. Но меня к нему почему-то не пускают.

Ольга молчит, перебирая что-то в пакетике.

– А я отца опекаю. На отделении мне тоже не рады, стараюсь на прогулке поймать.

Тут и становимся героями Киплинга, что волею судеб бродят по одним и тем же джунглям. Закон джунглей одинаков для всех, поэтому можно делиться тем, что скрывается от посторонних, живущих за пределами нашего густого, темного и страшного леса.

Ее отец оказался в страшном лесу неожиданно: жил – не тужил, делал декорации, случалось, сам же их монтировал. И вот в один прекрасный день, когда потребовалось выставить задник с расцветшими вишневыми деревьями (к Чехову, не к ночи будь помянут), он выставляет изображение утеса над Волгой, с которого должна броситься несчастная Катерина. Делает это в одиночку, ранним утром, после чего, усевшись в зале, ждет коллег и похвал за ударный труд. Между тем начальник постановочной части в шоке: мол, обалдел?! У нас не «Грозу» дают, «Вишневый сад»! Немедленно меняй декорации! Поле этого вначале отстранили от монтажных работ, потом от изготовления декораций, а там и вовсе уволили. Остался лишь рефлекс: собирать и разбирать все подряд, чем отец и занимался в домашних условиях, разбирая нужные вещи и собирая нелепые, никому не нужные конструкции. Когда он разобрал газовую плиту и квартира едва не взлетела на воздух, на пороге появились врачи. А дальше – пятый год в Пироговке с периодическими возвращениями домой…

В одну из встреч включаю Ольге записи на диктофоне. Наверняка она в курсе (хотя бы отчасти), и все же наблюдаю болезненные гримасы на лице.

– Это ужасно… – говорит после паузы. – Хотя ужаснее всего другое.

– Что же? – напрягаюсь.

– Наша беспомощность. Перед госпитализацией отец начал жаловаться на сердце: говорил, что там, внутри, испортились часы с кукушкой, надо бы добраться до них и отремонтировать. Пытался даже рассечь грудную клетку, потому и в больницу угодил… Только кукушка все так же кукует, хотя он на максимальных дозах. Да, он в палате на восьмерых, из окон сквозит, и душ на отделении сломан! Но вот починят душ,