Убежище. Дневник в письмах - Анна Франк

Само по себе происшествие не особенно важное, но Петер, похоже, принял его близко к сердцу, во всяком случае, сегодня утром, когда я рылась в ящике с книгами на мансарде, он подошел ко мне и стал рассказывать о нем. Я ничего не знала. Петер увидел, что нашел в моем лице внимательную слушательницу, и заговорил с жаром.

– Видишь ли, – сказал он, – я обычно молчу, потому что заранее знаю, что не сумею выразить свою мысль. Я запинаюсь, краснею и говорю совсем не то, что хотел. Вот так же было и вчера, я хотел сказать совсем не то, но, начав говорить, растерялся, а это ужасно. Прежде у меня была дурная привычка – а вообще-то жаль, что сейчас я так не могу: когда я на кого-нибудь сердился, я не спорил, а пускал в ход кулаки. Конечно, кулаками ничего не докажешь, я это знаю и потому так восхищаюсь тобой. Ты, по крайней мере, умеешь выражать свои мысли, говоришь именно то, что хочешь сказать, и ни капельки не стесняешься.

– Тут ты сильно ошибаешься, – возразила я, – чаще всего я выражаю свою мысль совсем не так, как собиралась, и говорю слишком многословно и долго, это ничуть не лучше.

– Возможно, но зато по тебе хоть незаметно, что ты стесняешься. Ты не краснеешь и всегда в форме.

Над последними словами я в глубине души посмеялась, но моя цель была дать ему спокойно выговориться, так что я постаралась скрыть свое веселье, уселась на полу на подушке, обхватив руками колени, и смотрела на него выжидательно и с пониманием.

Я очень довольна, что в нашем доме нашелся еще один человек, у которого бывают в точности такие же припадки ярости, как у меня. Петеру же явно полегчало оттого, что он смог обругать Дюссела последними словами, не боясь, что я на него наябедничаю. Ну, а я тоже радовалась, так здорово было ощутить свою общность с другим человеком – то, что было у меня когда-то с моими подругами.

Пустяковая ссора с Дюсселом имела серьезные последствия, и виноват в этом только он сам. В понедельник вечером Дюссел с торжествующим видом пришел к маме и похвастался, что Петер утром спросил его, как он спал, и якобы добавил, что сожалеет о происшедшем в воскресенье и что выходка его была без злого умысла. А Дюссел, мол, его успокоил, заверив, что не держит на него зла. Так что дело улажено. Мама довела это до моего сведения, и я, хоть и не показывая этого, диву далась: ведь Петер был ужасно зол на Дюссела, как же он мог до такой степени унизиться?

Я не преминула прощупать Петера, и тут же выяснилось, что Дюссел наврал. Посмотрела бы ты на лицо Петера! Я дорого бы дала, чтобы иметь возможность заснять его. Чувства Петера отчетливо выражались на его лице, на нем сменялись возмущение этой ложью, ярость, раздумья о том, что же теперь предпринять, смятение и многое другое.

Вечером менеер Ван Даан и Петер задали Дюсселу ужасную взбучку. Но наверно, все было не так уж страшно, потому что сегодня Петер был у Дюссела на зубоврачебном попечении.

А ведь заявляли, что больше не разговаривают друг с другом.

Целый день мы с Петером не разговаривали, разве что перекинулись парой пустых слов. Идти на чердак было слишком холодно, и, кроме того, сегодня день рождения Марго. В полпервого Петер пришел посмотреть подарки, заболтался и просидел гораздо дольше обычного. Но днем возможность представилась. Я хотела раз в году поухаживать за Марго и пошла за кофе, а потом за картошкой. Я вошла в комнатушку к Петеру, он тут же убрал с лестницы свои бумаги, и я спросила, закрыть ли мне люк.

– Да, – ответил он, – закрой. Когда будешь идти обратно, постучи, я тебе опять открою.

Я сказала «спасибо», поднялась наверх и минут десять выбирала самые маленькие картофелины из большой бочки. Потом у меня заболела спина и я замерзла. Стучать я, конечно, не стала, сама открыла люк, но он очень услужливо подошел и взял у меня кастрюлю.

– Искала-искала, но меньше этих не нашла.

– А в большой бочке смотрела?

– Да, всю переворошила руками.

Во время этого разговора я стояла на лестнице, а он по-прежнему держал в руках кастрюлю и разглядывал ее содержимое.

– Картошка неплохая, – сказал он и добавил, отдавая мне кастрюлю: – Ты молодец.

И он посмотрел на меня таким теплым, нежным взглядом, что и у меня внутри все растаяло от теплоты и нежности. Я видела, что он хочет доставить мне удовольствие, а поскольку у него не хватало красноречия на похвальное слово, он постарался выразить похвалу взглядом. Я прекрасно понимала его и была ему жутко благодарна. Мне и сейчас становится хорошо и радостно, когда я вспоминаю его слова и его взгляд.

Когда я спустилась, мама сказала, что надо принести еще картошки, теперь уже на ужин. Я с готовностью предложила еще раз сходить наверх. Придя к Петеру, я извинилась, что пришлось вторично ему помешать. Он встал и, втиснувшись между лестницей и стеной – а я уже ступила на лестницу, – взял меня за руку и удержал.

– Давай я схожу, мне ведь все равно надо наверх, – сказал он.

Но я ответила, что мне ничего не стоит сходить самой, теперь не обязательно выбирать картошку помельче. Он согласился и выпустил мою руку. Когда я возвращалась, он подошел открыть люк и снова взял у меня из рук кастрюлю. В дверях я спросила:

– Чем ты занимаешься?

– Французским, – был ответ.

Я попросила разрешения заглянуть, вымыла руки и села на диван напротив него. Я кое-что объяснила ему насчет французского, но очень скоро мы начали разговаривать. Он сказал, что, когда станет взрослым, поедет в Индонезию и будет жить там на плантациях. Он рассказывал, как ему жилось дома, про черный рынок, и какой он неумеха. Я сказала, что у него сильно развит комплекс неполноценности. Он говорил о войне – он считает, что русские и англичане наверняка потом будут воевать друг с другом, – и о евреях. Он сказал, что ему было бы гораздо легче быть христианином, и теперь, и после войны тоже. Я спросила, собирается ли он креститься, но оказалось, что нет. Он все равно не сможет чувствовать как христианин, сказал он, но ведь после войны никто не будет знать, христианин он или еврей. От этих слов меня больно кольнуло в сердце. Меня очень огорчает, что в нем всегда есть небольшая частичка нечестности. Петер сказал еще:

– Евреи всегда были и будут избранным народом.

Я ответила:

– Хорошо бы они хоть раз были избраны на что-то хорошее.

Но, кроме этого момента, разговор у нас был приятный – о моем папе, о том, что мы здесь узнали людей, обо всем на свете, я уже сама не помню о чем.