Новеллы - Готфрид Келлер

От избытка сердца глаголят уста, за одной вестью приходит другая. Чтобы хоть что-нибудь услышать о прекрасной Вендельгард, Ландольт отныне с большим лукавством, но словно невзначай и прикидываясь равнодушным, заводил о ней речь везде и повсюду; а как раз в то время она, особа прежде малоизвестная в городе, заставила говорить о себе с тем легкомыслием, с которым, по слухам, наделала долгов на изрядную сумму, что привело к неслыханным последствиям: молодая девушка, дочь цюрихского гражданина, очутилась на краю позорнейшего банкротства, ибо отец - так говорили в городе - отказывался хоть что-нибудь платить по долгам, сделанным без его ведома, и угрожал назойливым кредиторам избиением, а дочери - изгнанием из родного дома.

Судя по всему, дело обстояло так: дочь, ведавшая домашним хозяйством и не получавшая на это от капитана никаких средств, поневоле начала забирать в долг и с течением времени стала все чаще и чаще прибегать к этому спасительному средству. Здесь в известной мере сказались неопытность девушки, отсутствие материнского попечения и некоторое, иногда свойственное таким писаным красавицам, простодушие, не говоря уже о том, что хвастуна отца она считала человеком весьма состоятельным.

Как бы то ни было, в городе только и было разговору, что о ней; женщины, всплескивая руками, заявляли, что раз уж такое творится, - значит, светопреставление близко; мужчины постарше ограничивались предсказаниями о гибели государства; девушки украдкой шушукались и рисовали себе несчастную самыми мрачными красками; молодые люди отпускали вольные, а порою и непристойные шуточки, но опасливо держались подальше от жилья капитана и даже от той улицы; где оно находилось; пострадавшие купцы и лавочники без устали бегали по судам, предъявляя иски.

Один только Соломон Ландольт с удвоенной нежностью вспоминал оплакивающую свои долги Вендельгард. Пронизанный жгучей жалостью, он томился неодолимой тоской по прекрасной грешнице и мысленно видел ее не в чистилище ее мучений, а в цветущем, благоуханном саду, замкнутом золотой решеткой. Не в силах дольше противостоять страстному желанию увидеть Вендельгард и помочь ей, он однажды вечером, выждав, покуда капитан прочно обосновался в трактире, с внезапной решимостью подошел к дому, где жила красавица, и сильно дернул колокольчик. Служанке, выглянувшей из окна и спросившей, что ему угодно, он сурово ответил, что прислан из городского суда и должен переговорить с барышней, а этот предлог он выбрал, чтобы тем самым сразу пресечь всякие праздные пересуды и кривотолки. Правда, он этим сильно перепугал несчастную девушку: вся побледнев, вышла она ему навстречу, а узнав его, тотчас залилась краской. Несказанно смущенная, она дрожащим голосом, в котором явственно слышались страх к испуг, попросила его присесть: ибо она была так одинока и заброшена, что совершенно не представляла себе хода судебных дел и воображала, будто ее тотчас отведут в тюрьму.

Но едва Ландольт уселся, как они поменялись ролями, и теперь он стал, в свою очередь, с трудом подыскивать слова для задуманного им сообщения; ведь прекрасная несчастливица казалась ему более высокородной и знатной, нежели король Франции, которому как-никак, когда он покупал у швейцарцев их кровь, приходилось называть их "мои дорогие друзья". Наконец с таким видом, будто он домогался ее покровительства, Ландольт рассказал, что именно привело его к ней; все возраставшее наслаждение, которое он при этом испытывал, глядя на нее, придало ему храбрости, и он сумел спокойно объяснить ей, что, ознакомившись в качестве члена городского суда с ее прискорбным делом, пришел обсудить с ней положение и найти способ все это уладить. А поэтому пусть она без утайки сообщит ему, какой суммы достигают те обязательства, которые она взяла на себя, и какого они свойства.

С облегчением вздохнув и, как в тот первый раз, бросив на него испытующий взгляд, Вендельгард побежала за коробкой, куда давно уже, ни разу больше не взглянув на них, сложила все полученные ею счета, напоминания и судебные повестки. Снова вздохнув и с краской стыда на лице потупив глаза, она выложила весь ворох бумаг на стол, откинулась на спинку кресла, заслонила лицо пустой коробкой и, отвернувшись, тихо заплакала.

Растроганный и обрадованный тем, что может так действенно ее утешить, Ландольт забрал коробку у девушки, бережно взял ее за руки и попросил приободриться. Затем он принялся просматривать бумаги, а когда ему требовалось какое-нибудь разъяснение, спрашивал ее таким веселым, внушающим доверие голосом, что ей легко было отвечать ему. Тут же вытащил он маленький альбом, который всегда носил при себе, заполняя его беглыми зарисовками лошадей, собак, деревьев, облаков. Разыскав неизмаранный лист, он вписал туда перечень и сумму долгов бедняжки Вендельгард. В основном она была должна купцам за нарядные платья и прочие женские уборы, да еще за кое-какую изящную мебель; попадались и счета за сласти, но в скромных размерах, и в целом долги не достигали той баснословной цифры, которую называла молва. Однако общая сумма все же составляла около тысячи гульденов цюрихского чекана, и должница не имела никакой возможности раздобыть эти деньги.

Но Ландольт был так заворожен, что, когда он тщательно спрятал альбом в нагрудный карман, список долгов очаровательной Вендельгард показался ему предметом едва ли не более приятным, ценным и желанным, нежели опись приданого богатой невесты; ему было дорого все, что там было перечислено: платья, кружева, шляпы, перья, веера и перчатки; даже перечисление сластей и то возбудило в нем лишь желание когда-нибудь самому угощать этого прелестного взрослого ребенка подобными лакомствами.

Когда он, прощаясь, обещал вскоре снова дать знать о себе, в глазах Вендельгард выразилось сомнение: ей было неясно, как все сложится в дальнейшем. Тем не менее она повеселела и, глядя на Ландольта с довернем и благодарностью, сама посветила ему до крыльца, где, ласково пролепетав: "Доброй ночи!", совершенно покорила этим члена городского суда. Медленно, поглощенная, быть может, впервые в жизни размышлениями, снова поднялась она к себе наверх и, уж во всяком случае, впервые за долгое время уснула так сладко и крепко, что не слыхала, как с шумом и грохотом вернулся домой капитан.

Зато Ландольт в эту ночь совсем почти не спал, раздумывая обо всем происшедшем, пока в многочисленных курятниках города не запели петухи.

Поскольку Соломон Ландольт еще жил у родителей и зависел от них, самое большее, что он мог сделать, было достать часть потребной для спасения Вендельгард суммы: ведь его вмешательство должно было остаться втайне, если он не хотел с самого начала еще более затруднить себе последующий брачный союз с пленительным чудом легкомыслия. Но у него была богатая бабушка, любившая его больше всех других внуков, неизменно выручавшая его из всевозможных денежных невзгод и находившая удовольствие в том, чтобы делать это втихомолку. У старухи была та особенность, что она сильно раздражалась, когда заходила речь о возможной женитьбе внука, так как считала, что в браке Соломон, которого она, по ее словам, великолепно знала, будет несчастен и совершенно пропадет; ибо женщин, утверждала старуха, она тоже изучила в совершенстве и точно знает им цену. Поэтому она всякий раз сопровождала пособие и тайную поддержку настоятельными уговорами только, боже упаси, не помышлять о женитьбе; когда он, попав в какую-нибудь передрягу, обращался к ней, ему стоило сделать соответствующий намек - и немедленный успех был обеспечен.

Он и на этот раз решил прибегнуть к помощи чудаковатой бабушки и, притворно вздыхая, сказал ей, что ему наконец нужно подумать о том, как при помощи наметившейся выгодной женитьбы избавиться от нужды и достичь независимого положения. Старуха в испуге сняла очки, которые незадолго перед тем надела, чтобы перечесть список причитающихся ей платежей, и стала глядеть на злосчастного внука так, словно перед ней безумец, который вот-вот подожжет свой собственный дом.

- Да знаешь ли ты, что я тебя лишу наследства, если ты женишься? вскричала она, втайне сама ужаснувшись своей мысли. - Только мне не хватало, чтобы эдакая скребуха курица когда-нибудь разворотила все мои сундуки и лари! А ты сам? Неужели ты в силах будешь снести все то, что вытворяет женщина? Как ты сможешь терпеть, если она, например, день-деньской будет лгать? Или будет поносить всех и вся, так что твой честный семейный очаг станет рассадником злословия? Как поладишь с такой, которая стоя, сидя, на ходу беспрестанно ест и, жуя, в то же время судачит? И неужто люди станут тебя уважать, если ты обзаведешься женой, которая в лавках тащит, что плохо лежит, или по уши влезает в долги, как Гиммельша?

Внук с трудом удержался от смеха, когда старуха, упомянув последнюю особу, тем самым попала в точку, и как можно серьезнее возразил: