Новеллы - Готфрид Келлер

- Уж эти мне постановления, - воскликнул он с досадой.

Дело было в том, что реформационная палата запретила гражданам засиживаться за семейной трапезой после начала богослужения, а обедающие только теперь спохватились, что уже два часа пополудни. Они тоскливо оглядели все еще обильно уставленный яствами, красиво накрытый стол; Мартин, племянник, торопливо откупорил еще бутылку десертного вина, а член реформационной палаты поспешил к себе, чтобы облачиться в установленный для посещения службы наряд, так как высокое положение и традиция обязывали его отправиться в собор. Вскоре он воротился, одетый в черную мантию, с огромным, в виде жернова, белым воротником на шее и с остроконечной шапкой на голове. Он хотел только наспех допить свой бокал. Но тут Ландольт принялся рассказывать какую-то новую занятную историю, разговор опять оживился и оборвался, лишь когда замер давно уже плывший над городом густой колокольный звон и внезапно наступила полная тишина.

- Теперь уже поздно, Мартин! Налей-ка нам всем вина! - смущенно молвил дядюшка. - Придется нам тихонечко сидеть тут, покуда не истечет срок!

Тут Фигура Лей, захлопав в ладоши, весело вскричала:

- Теперь все мы преступники, да еще какие! Давайте чокнемся по этому случаю!

Когда она с улыбкой подняла граненый наполненный янтарной влагой бокал, луч предвечернего солнца на миг озарил не только бокал и кольца на руке девушки, но и ее золотистые волосы, рдевшие нежным румянцем щеки, пурпурный ротик, алмазы ожерелья - и Фигура минуту-другую стояла, как бы осиянная нимбом, словно сошедший с небес ангел, совершающий некое таинство. Даже легкомысленный братец - и тот был поражен этим чудесным зрелищем и охотно обнял бы светозарную сестру, если бы он не боялся этим рассеять волшебное видение; дядюшка тоже благосклонно взглянул на девушку и подавил вздох, вызванный невольным опасением за ее судьбу.

Спустя часок, когда стало вечереть, член совета предложил обоим юношам погулять по городскому бульвару, в тенистых аллеях, проложенных между Стрелковой площадью и двумя огибающими ее реками.

- Там, - сказал он, - окруженный друзьями и учениками, прогуливается сейчас благородный Бодмер, произнося превосходнейшие речи, слушать которые весьма полезно. Если мы присоединимся к нему, то полностью восстановим нашу репутацию; а Фигура встретится там с подругами своих воскресных досугов: они, как правило, совершают прогулку по тем же местам, прежде чем полакомиться засахаренными вишнями, которыми с невинным видом угощают друг друга.

Молодые люди охотно последовали за дядюшкой на бульвар, где, по аллеям, не смешиваясь друг с другом, степенно расхаживало несколько компаний. Там в самом деле оказался и Бодмер со своей свитой; во время прогулки он обсуждал различие между идеалом и действительностью, между республикой Платона и городскими республиками Швейцарии, попутно касаясь самых различных вещей и недвусмысленными намеками указывая на всевозможные нелепости и недостатки.

Учтиво обменявшись приветствиями, господин Лей, его племянник и Ландольт присоединились к спутникам Бодмера и продолжали прогулку вместе с ними: Ландольт, человек живого нрава, к тому же не расположенный внимательно слушать, вскоре на несколько шагов опередил всех остальных, а Бодмер тем временем перешел к теме общественного воспитания, основанного на определенных государственных началах.

Впереди группы молодых девиц, только что свернувшей с боковой аллеи на главную, столь же стремительным шагом шла Фигура Лей. Ландольт почтительнейше поклонился, и все мужчины, следовавшие за ним, также сняли треуголки и отвесили такие глубокие поклоны, что прицепленные у всех шпаги разом дернулись концами кверху. Фигура, в свою очередь, присела весьма церемонно, с неподражаемым достоинством, и столь же низко, по ее примеру, присели девицы, шедшие за ней, - их было около двадцати.

Когда Бодмер критиковал одно из педагогических сочинений Базедова, женская процессия, шедшая теперь в прямом направлении, опять поравнялась с ним и его свитой, и последовал тот же обмен приветствиями, - на этот раз затянувшийся еще дольше, покуда не прошли все девицы.

Последующие рассуждения Бодмера о пользе театра, в которые он искусно вплетал намеки на свои собственные драматургические опыты, снова были прерваны тем же церемониальным прохождением, и снова конца не было маханию шляпами и отвешиванию поклонов, так что почтенный старец уже готов был рассердиться.

По правде сказать, вина в известной мере лежала на Соломоне Ландольте; стрелок и военный, он ни на минуту не терял из виду движений вражеского отряда и умел, неприметно для господ ученых, направлять их шаги к тем аллеям, где эти повторные встречи были неизбежны. Что до Фигуры, она всякий раз так своевременно и удачно вводила в действие свои нескончаемые приседания, что он не жалел о затраченных усилиях, а когда этот день кончился, счел его самым прекрасным из всех, какие ему довелось пережить.

Отныне проказница завладела всеми помыслами Ландольта. Но безмятежной ясности духа, не оставлявшей его в пору увлечения Саломеей, теперь и в помине не было. Стоило ему не видеть Фигуру Лей некоторое время, и уже в нем зарождались тревога и опасение, что ему придется прожить жизнь без нее. Да и ей он как будто полюбился: она всячески содействовала его стараниям почаще встречаться с ней и обращалась с ним как с хорошим товарищем, всегда готовым вместе с ней сыграть забавную шутку и разделить ее милую веселость. Сотни раз клала она руку ему на плечо или даже обнимала его за шею; но как только он пытался ласково завладеть рукой девушки, она поспешно отдергивала ее, а уж если он осмеливался вымолвить словечко понежнее или украдкой бросить ей красноречивый взгляд, - давала ему отпор ледяным невниманием. Иной раз из-за каких-нибудь пустяков она язвила его насмешливыми словами, которые он сносил молча, не замечая в своем смущении, что при этом она поглядывает на него с участием и лаской.

Брат и дядюшка не могли не видеть этих странных отношений, но предоставляли молодым людям свободу и рассматривали своевольные замашки девушки как нечто, что нельзя изменить, тем более что они знали Соломона Ландольта за человека глубоко порядочного и честного.

Но пришел день, когда положение определилось. В самом начале лета писатель Соломон Геснер 1 поселился в загородном доме, стоявшем посреди Зильского леса, главным смотрителем которого он был назначен по воле своих сограждан. Выполнял ли он на самом деле свои служебные обязанности - это сейчас вряд ли возможно установить. Несомненно одно - что в том летнем доме он писал свои сочинения, рисовал и весело проводил время с друзьями, часто его навещавшими. Этот новоявленный премудрый Соломон, столь часто упоминаемый в истории Гельвеции, тогда был в расцвете лет и своей уже широко распространившейся славы; то, что в ней было заслуженного и справедливого, он нес с непритязательностью и любезностью, присущими только тем, кто подлинно чего-нибудь стоит. Идиллии Геснера - отнюдь не слабое и бессодержательное сочинительство; для своего времени, шагнуть за пределы которого не дано никому, кто не титан, они представляют небольшие по объему и законченные по стилю произведения искусства. Теперь мы едва удостоиваем их беглого внимания и не думаем о том, как лет через пятьдесят будут расценивать все то, что ежедневно появляется на свет сейчас.

1 Соломон Геснер (1730-1788) - швейцарский писатель и художник, автор сентиментальных "Идиллий", которые он иллюстрировал собственными гравюрами.

Как бы там ни было, этого человека, когда он жил в своей лесной обители, окружала атмосфера искусства и поэзии; его разносторонняя кипучая деятельность в соединении с задушевным юмором всегда вызывала в окружающих светлую радость. Гравюры его работы, как и те, что по его рисункам вырезали на меди Цинг и Кольбе, через сто лет будут в невиданном спросе для кабинетов эстампов, а сейчас мы сбываем их друг другу за несколько мелких монеток.

Будучи пайщиком фарфорового завода, Геснер, не долго думая, решил сам заняться художественной разрисовкой посуды, а несколько поупражнявшись, взялся разукрасить большой чайный сервиз, что ему и удалось в совершенстве. Прелестное произведение искусства решено было обновить в Зильском лесу; на скромное празднество пригласили друзей и подруг: стол был накрыт на берегу реки под могучими кленами, позади которых на яркой синеве неба вырисовывались густо поросшие лесом зеленые склоны гор. На ослепительно белой узорчатой скатерти были расставлены кувшины, чашки, тарелки и блюда, покрытые множеством мелких и более крупных рисунков; каждый из них представлял собой творение фантазии, идиллию, иллюстрацию какого-нибудь изречения, и прелесть их заключалась в том, что все это - нимфы, сатиры, пастухи, дети, пейзажи, букеты цветов - все было создано легкой, уверенной кистью и находилось на своем месте, во всем чувствовалась рука тешащегося своим вымыслом художника, а не разрисовщика, работающего по шаблону.