Вынужденное признание - Фридрих Незнанский

Турецкий усмехнулся, вернулся к столу и закурил.

8

Алексей Петрович Лобанов сжал пальцы в кулак и аккуратно, костяшками пальцев, постучался в дверь спальни:

— К тебе можно?

— Нет, — отозвалась из-за двери Ирина. — Я плохо себя чувствую.

Лобанов замер у двери, переминаясь с ноги на ногу. В конце концов он все-таки вошел в спальню.

— Я ведь просила… — привстала с кровати жена.

— Лежи, лежи, — поспешил успокоить ее Лобанов. — Я сейчас уйду.

Ирина легла в постель и положила руки поверх одеяла. Руки у нее были тонкие и бледные. Лобанов посмотрел на эти бледные, тонкие руки, и в сердце у него защемило.

— Ира, я хочу с тобой поговорить.

Лобанов придал голосу максимум мягкости и нежности. Уже три дня, как жена перестала с ним разговаривать. Впрочем, перестала — не то слово. Она говорила, но лишь когда это было совершенно необходимо. На все вопросы мужа Ирина отвечала односложно. Сама вопросов не задавала. С того самого дня, когда она впервые спросила о Кожухове и не получила удовлетворительного ответа.

Тогда, как и сейчас, был теплый вечер. Ирина отключила кондиционер и открыла окна. В квартиру ворвались звуки вечернего города: шорох машин по асфальту, приглушенные расстоянием далекие голоса…

В комнате было сумеречно, поэтому Лобанов видел лишь темный силуэт жены, четко обрисованный на фоне бледного вечереющего неба.

— Алексей, я хочу тебя спросить, — начала жена. И прежде, чем она задала вопрос, Лобанов уже знал, о чем пойдет речь. — Я… слышала, как ты говорил по телефону с Шаховским, и мне пришло в голову, что… — Ирина вновь запнулась. Затем собралась с силами и задала вопрос, которого Лобанов с такой опаской ожидал: — Мне пришло в голову, что Матвея Кожухова убили по твоему приказу. Это правда?

— Что? По моему приказу? — Лобанов изобразил на лице оскорбленное недоумение. — Ты с ума сошла! Как тебе такое могло прийти в голову?

— Поклянись, — тихо попросила Ирина.

— Клянусь! — выпалил Лобанов. И затем, поняв, что переборщил со рвением и горячностью, повторил уже намного тише и спокойнее: — Клянусь, что я не имею к смерти Матвея никакого отношения.

Лобанов не видел лица жены, однако тон, которым были сказаны следующие слова, поразил его.

— Ты лжешь, — со страшным холодом в голосе сказала жена. — Я слышала, как ты говорил по телефону с Шаховским, и все поняла. Матвей отказался тебя поддержать. Он предал тебя, и ты приказал его убить.

— Родная, что ты такое говоришь? Я приказал убить Матвея? Да ведь это же бред какой-то!

Ирина покачала головой:

— Нет, не бред. Я слышала. Я все слышала. А теперь… выйди, пожалуйста, из спальни.

Ирина сказала это так жестко, что Лобанов не посмел спорить.

Вспомнив тот жуткий вечер, Лобанов вздохнул и, стараясь не потревожить жену, аккуратно присел на краешек кровати.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего, — ответила жена. — Просто устала и хочу спать.

— Ты сильно изменилась в последние дни, — с болью в голосе произнес Лобанов. — Ты почти не разговариваешь со мной. Ты рано ложишься спать и не позволяешь мне до себя дотрагиваться. Что между нами происходит?

— Ничего. Я просто устала и хочу спать, — повторила жена все тем же равнодушным голосом.

— Но ведь ты сама… — мучительно сглотнув слюну, заговорил Лобанов. — Ведь ты сама захотела, чтобы я ввязался в эту драку. Ты поддерживала меня, всегда поддерживала, помнишь?

— Помню. — Голос Ирины был блеклым и тихим. — Я поддерживала тебя. Ты казался мне героем. Я не могла представить, что когда-нибудь ты превратишься в обыкновенного убийцу. И ради чего?

— Ради тебя! — воскликнул Лобанов. — Ради нас с тобой!

Ирина усмехнулась и медленно покачала головой:

— Чепуха. Только не такой ценой.

Лобанов плотно, до боли в пальцах сжал кулаки.

— И что же дальше? Что теперь будет? — спросил он.

Ирина ответила не сразу. А когда ответила, голос ее зазвучал еще слабее и тише, словно в ней и впрямь поселилась какая-то страшная болезнь, которая медленно, но верно подтачивала ее силы.

— Ничего. Дальше ничего не будет. После выборов я с тобой разведусь. А теперь, пожалуйста, оставь меня в покое. Я и правда хочу спать.

Лобанов вышел из спальни жены в полном смятении.

«Какого черта? — думал он. — Какого черта она так со мной разговаривает? Она что, и впрямь думала, что на эту дерьмовую вершину можно вскарабкаться, не выпачкав рук? Неужели она не знала, что политики ходят не по земле, а по чужим головам! Знала! Прекрасно знала! Она все знала, когда подначивала меня ввязаться в эту драку, а теперь корчит из себя монашку и недотрогу! Черт бы ее побрал со всеми ее претензиями!»

Лобанов ходил из угла в угол, ероша ладонью волосы.

«К черту! Победителей не судят. Ей всегда нравились сильные мужики! Стоит мне победить, и она вернется ко мне, прибежит, как собачка! Как сука прибежит… Теперь уже пути назад нет. Я перешагну через десять, двадцать, сто трупов, но добьюсь своей цели!»

Он остановился посреди комнаты и с ненавистью посмотрел на запертую дверь спальни.

— Тогда и посмотрим, кто из нас был прав! — прорычал он глухим, клокочущим голосом.

Полянина долго искать не пришлось. Министру не пристало бегать от правосудия.

При разговоре с Турецким он держался сдержанно и подчеркнуто вежливо.

— Матвей Иванович Кожухов? Ну, конечно, мы были знакомы. Когда-то мы с ним даже дружили, но потом… Потом наши пути разошлись.

— Почему?

— Потому что он уехал. А я не умею дружить на расстоянии. Чтобы дружить с человеком, мне нужно слышать его голос, видеть его лицо. А то лицо, которое нам показывала западная пресса, мне не очень нравилось.

— Вам не нравилось, что он ругал советскую власть?

— Нет, Александр Борисович, мне не нравилось то, как он это делал. Чересчур оголтело и с каким-то идиотским надрывом. Ведь, если честно, ничего плохого ему лично советская власть не сделала. Матвей был очень тщеславным человеком. Хотя… — Министр усмехнулся, — …кто из нас не тщеславен?

— А вы? — спросил его Турецкий.

— Что я?

— Вы тщеславны?

— Разумеется. Как каждый нормальный человек.

— И до каких пределов простирается ваше тщеславие?

Полянин подозрительно прищурился:

— Что вы имеете в виду?

— Ну, например, смогли бы вы ради достижения цели убить человека? Или, скажем, позволить другим его убить?

Реакция министра была неожиданной. Он весело рассмеялся:

— Ну вы даете! Убить человека ради достижения своих целей! Вы что, думаете, я Гитлер? Или Сталин? О нет, милейший, я на таких высотах не парю.

— Ну а если бы вам предложили? — не унимался Турецкий. — Пришли бы и сказали: «Георгий Викторович, у вас есть все шансы стать Президентом России. Но у вас на пути стоит один человек». Как тогда? Вы бы приказали его убить?

Полянин нахмурился:

— Александр Борисович, я вас что-то не понимаю… Вы на что-то намекаете, не так ли?

— О нет! — улыбнулся Турецкий. — Мы же с вами просто фантазируем. Скажите, Георгий Викторович, а правда, что вы когда-то были членом тайного общества? Погодите, как же оно называлось… «Университетский проспект» — так, кажется?

— «Университетский проспект»? — Полянин натянуто улыбнулся. — Да, было такое. Воспоминание молодости.

— Только молодости?

Министр кивнул:

— Да. Причем далекой молодости. Это было что-то вроде молодежного кружка. Мы организовали его по принципу масонских лож. Даже клятву какую-то произносили. Теперь уже и не вспомню.

— Вы давно из него вышли?

— Собственно говоря, я никогда из него и не уходил. Просто он распался. Прекратил свое существование, умер сам собой.

— Как давно?

— Не знаю… Лет пятнадцать назад. А что?

— И с тех пор вы ничего не слышали о его деятельности?

— Я же сказал — нет!

— Хм, интересно… — Турецкий прищурился: — А вот ваш друг Шаховской рассказывал мне совсем другое.

Лицо Полянина стало холодным и неприязненным.

— Ну, во-первых, никакой он мне не друг. А во-вторых… — На столе министра зазвонил телефон. — Извините, — сказал Полянин и взял трубку. — Да… Да… Я скоро подъеду… Да. — Он положил трубку и вновь взглянул на Турецкого: — Во-вторых, мне совершенно не интересно, что вам говорил Шаховской. Повторяю вам: «Университетский проспект» был чем-то вроде молодежного клуба. Возможно, мой ответ вас не удовлетворил, но другого у меня нет.

— Да, да, — кивнул Турецкий. — Извините мне мою чрезмерную настойчивость. Сами понимаете — издержки профессии. Однако я хочу снова вернуться к этому… молодежному клубу. Георгий Викторович, скажите, а кто-нибудь из ваших нынешних коллег входил в «Университетский проспект»?