Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— То-то хозяин моей гостиницы на меня даже не покосился… И Александер без зазрения предложил мне телятину на обед; какие только слабости не переймешь от рода людского.

— Александер, — возразила та строго, — постится всю свою жизнь. Вы и понятия не имеете, чего ему это стоит, майстер Гессе. Что же до вас самого, то навряд ли, думаю, вы перестанете потреблять живность, даже оправившись от своего недуга; для таких, как мы с вами, никакие законы вообще не писаны, к чему кривить душой… Я же говорю о простых смертных.

— Правила и им дозволяют послабления — к примеру, путешествующим, — пожал плечами Курт, и та кивнула:

— Вот именно. Ульм — город путешествующих; и обыкновенная практика расследований, когда собираются сведения по рассказам и сплетням соседей друг о друге, здесь не работает. Никто никого не знает и всем на всех наплевать.

— Но ведь есть же коренные жители, я полагаю, — усомнился он, и Адельхайда кивнула с усмешкой:

— Разумеется. Их тоже никто не интересует. Они общаются между собою, пренебрегая прочими; тех, кто обращает внимание на окружающих, немного — торгаши да магистратские служащие, контролирующие налогообложение. Если вы приезжаете в Ульм с сумкой вещей, не пытаясь влезть в местную торговлю, вы им безразличны, и вас даже не заметят.

— Словом, ничего иного, кроме воплощения плана Александера в жизнь, нам не остается? — подытожил Курт безрадостно. — Но так можно бродить вечно.

— Если мой вывод верен (все же две смерти на одном и том же участке — вряд ли совпадение), то рано или поздно мы их повстречаем.

— «Или поздно», — покривился он. — Вот это замечание немаловажное.

— На исходе вторая неделя. Скоро он выйдет на улицы снова.

— Не факт. Если обнаруженные тела не оставлены нарочно, если это и впрямь оплошность новообращенного, недосмотр мастера — тот вполне может попросту перестать выпускать свое исчадие на улицы вовсе.

— Вы задавали этот вопрос Александеру? — уточнила Адельхайда снисходительно и, не слушая его ответа, кивнула: — Наверняка нет. Задавала я. Так вот, майстер Гессе, не выпустить своего птенца вовсе он не может. Это им необходимо — новичкам; затворничество для них равносильно пытке. Накормить новообращенного дома можно раз, можно два, но вскоре придется дать ему волю хоть бы и ненадолго, хоть бы и под присмотром; охота — часть его воспитания, часть его новой жизни. Часть самоосознания. Ну, а кроме того, они выходят из дому и просто так, даже когда время очередного питания еще не подошло.

— Прогуляться? — усмехнулся Курт; та вздохнула, отложив стило и сняв с правой руки испачканную свинцом нитяную перчатку.

— Они не видят дня, — пояснила Адельхайда фон Рихтхофен терпеливо. — Они не уходят по делам поутру, не посещают трактиров и пивных — ни к чему; они не навещают друзей, не бывают в церкви или на торге. Это все, что у них есть — ночь и бесцельные прогулки. Вам это кажется бессмысленным, майстер Гессе, но поверьте, когда вы просидите взаперти и в безделье год, три — вы и эту малость оцените.

— А вы, кажется, сострадаете им?

— Всего лишь пытаюсь постичь образ мыслей наших противников. Это, знаете ли, помогает в работе. И посему — вывод такой: ради охоты ли, ради простого развлечения ли — но на улицах он появится. Или они.

— В соответствии с вашей логикой, госпожа фон Рихтхофен, на улицах они могли быть и в любую из минувших ночей, когда вы и Александер несли свою стражу и, позвольте заметить, никого не встретили.

— Тем больше вероятность повстречать их теперь. Увы, майстер Гессе, эти ночные дежурства — наша единственная надежда. К слову заметить, вам я бы посоветовала не следовать нашему примеру и не ходить по ночному Ульму. Я понимаю ваше нетерпение, ваше желание сделать хоть что-то — безделье убивает в подобных обстоятельствах; однако, если вы желаете непременно принять участие, не производите ваши вылазки в гордом одиночестве. Разгуливать ночами со мною вы наверняка не пожелаете, стало быть, возьмите в пару Александера, но не выходите один. Не стоит одаривать меня испепеляющими взглядами, майстер Гессе, — попросила Адельхайда примирительно, — я ни в коей мере не желаю задеть вас. Попросту у вас нет соответствующего опыта.

Благожелательно улыбающейся собеседнице Курт не ответил, мысленно скрипнув зубами и вновь приложив немало усилий, дабы не брякнуть неумную и примитивную грубость; как ни крути, а оба они — и стриг, и эта несносная женщина — во всем правы. Ни разу еще ему не случалось принимать участие в подобном деле, не доводилось выслеживать в темных закоулках существо неслышное и невидимое и, что главное, не приходилось сталкиваться с подобной тварью в открытую, что вполне может произойти. Из всей их маленькой следственной группы именно он — самый неподготовленный, самый неискушенный и, если уж признавать честно, самый бесполезный…

От Адельхайды фон Рихтхофен он вышел в расположении духа подавленном и скверном; просвета в деле не виделось, а собственное участие в этом расследовании все более казалось никчемным и тщетным. На укоряюще-настороженный взгляд хозяина гостиницы Курт ответил взором безмолвным, но красноречивым, едва удерживаясь от того, чтобы высказать ему одному свое мнение относительно всех местных нравов и обычаев, и тот поспешно отвернулся, исчезнув из поля видимости неведомо куда и как.

Возвратившись в свое временное жилище, сегодня кажущееся особенно неоправданно роскошным и дорогим, Курт остановился посреди комнаты, оглядывая огромную пустую комнату. Заняться сегодня было решительно нечем, времени до ночи оставалось немало, и даже до вечернего богослужения, посетить каковое требовали приличия и должность, было еще далеко.

Бросив в окно тоскливый взгляд, Курт решительно отмахнулся сам от себя и, вздохнув, вынул свою дорожную одежду, и в самом деле отчищенную усердно и тщательно. Оружие он, переодевшись, закрепил по-походному и, выйдя на улицу под косыми настороженными взорами обслуги и редких посетителей, направился к ближайшим воротам города. Удивленные взгляды привратных стражей он, перейдя ров, ощутил всей спиной, однако на облепивших площадку дозорной башни солдат не обернулся и, не останавливаясь, перешел на бег, пытаясь хотя бы на время выбросить из головы все мысли и волнения.

Держась в нескольких шагах от рва, Курт видел еще множество любопытствующих физиономий над кромкой стены; отвлечься от происходящего вокруг и внутри себя самого полностью никак не выходило, не выходило повторить то, что произошло единожды в альпийском лагере под надзором Хауэра — озарение не шло. Во все четыре часа, что заняло возвращение к тем же воротам, он видел своих нечаянных зрителей, видел блеклый от весенней дымки альпийский хребет по ту сторону реки, прошлогоднюю траву под ногами, лишь чуть разбавленную редкими зелеными стрелками; видел распростертый на приземистом столике план этого города, исчерченный пометками, равнодушные лица прохожих, насмешливое — фон Вегерхофа, и четыре ряда фигур, движущихся по клетчатой доске по неясным, не ведомым ему правилам…

Глава 12

В эту ночь данных ему советов Курт предпочел послушаться — на то, чтобы бродить по ночному городу, не было ни физических сил, ни душевных; и те, и другие истощились после прогулки по городу дневному. Накануне воскресного дня, предваряющего Страстную неделю, Ульм выглядел непомерно оживленным и беззаботным. Никто не пытался призвать к хотя бы видимому благочестию зевак, радостными гиками приветствующих уличную танцовщицу, устроившую свои демонстрации прямо напротив церковной площади, всем было глубоко наплевать на выкаченную к дверям одной из пивнушек огромную бочку — сия propaganda собрала подле себя не менее двух десятков и без того изрядно подогретых горожан; мелочи вроде жонглеров и дрессировщиков всевозможной живности он и вовсе перестал учитывать. Последней каплей в этом бедламе стала выходка владельца его гостиницы, предложившего майстеру инквизитору очередное «особое местное блюдо» — завернутое в тесто мясо, каковое именовалось «Herrgottbescheißerle»[80]; и лишь произнеся это вслух, хозяин спохватился, наткнувшись на оледеневший взгляд своего постояльца.

По дороге на воскресную мессу поутру горожане и гости города, спешащие в ту же сторону, попадались нечасто. По чести говоря, Курт и сам не относился к числу добросовестных прихожан, однако, когда речь шла о местных жителях, столь безучастный взгляд на обязательные обряды был лишь отражением общей вольности во всем остальном — вплоть до равнодушия и даже предосудительности в отношении блюстителя германского престола. Даже если перехваченное письмо и окажется измышлением и несусветицей от и до, все равно где-нибудь, за одной из стен одного из домов Ульма, наверняка в этот самый момент произносится нечто крамольное в адрес Конгрегации или Императора, а то и зреет самый настоящий заговор. Начиная свою службу, выпускник номер тысяча двадцать один злился на трясущихся при виде Знака собеседников, раздражаясь на пережитки прежних страхов, однако всего за два года этой службы Курт ясно и четко понял одно: без этого страха перед грозной и всемогущей Конгрегацией или чем бы то ни было иным, способным покарать слепо и сурово, спокойствие скоро сменяется гордыней, надменностью и, в конце концов, вольнодумством, от чего один шаг до измены.