Записки о Рейчел - Мартин Эмис

— Так, — произнес отец. — Он дает тебе стипендию?

Я сказал, что не уверен.

— Если да, то это может значить, что тебя хотят принять на другом факультете, и он хочет взять тебя прежде, чем это сделают они. — Отец засмеялся, так что я решил, что мне тоже будет уместно засмеяться.

— Он сказал только, что если он меня не возьмет, то возьмет кто-нибудь другой.

— Значит, возможно, он намерен дать тебе стипендию, и в этом случае я позвоню сэру Герберту, и посмотрим, что он посоветует. Да?

— Да. Отлично.

Воцарилось молчание, но оно не было напряженным.

— Отец, только не подумай, что я снова пытаюсь наезжать — я спрашиваю вовсе не из недовольства, — но что, как ты думаешь, будет с тобой и с матерью? Я не провоцирую — просто хочу знать. Я осознаю, что был… но думаю, что теперь смогу понять тебя лучше.

Отец сел и жестом предложил мне последовать его примеру. Он скрестил свои коротенькие ножки и сложил пальцы в замок; он выглядел настороженным, как если бы пытался оценить, насколько я искренен. Затем, откинув голову, Гордон Хайвэй сказал:

— Я полагаю, что останусь с твоей матерью по меньшей мере до тех пор, пока Валентин не станет взрослым, а возможно… возможно и дольше. Вполне вероятно, что мы не расстанемся никогда.

— Вы не думаете о разводе?

— Не сейчас. Как ты знаешь, это крайне дорогое и… хлопотное предприятие, к которому не прибегают без веских причин. А брак — это всегда компромисс, и я уверен, что теперь ты и сам это понимаешь. Это касается любых долгосрочных отношений — а каждый просто обязан рассматривать брак в долгосрочной перспективе. Нет, я полагаю, мы с твоей матерью никогда не разведемся. — Он несколько смущенно пожал плечами. — Это экономически нецелесообразно и в моем возрасте, как правило, излишне.

Возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, что одна из самых гадких вещей, не дающих молодому человеку жить спокойно, — это неопределенное давление, которое он испытывает, — давление, вынуждающее его постоянно вести подрывную деятельность, осмеивать увертки взрослых, избегать компромиссов, идти напролом, etc., когда на самом деле он знает, что идеализм более чем бесполезен, и ничего не может с этим поделать. Тинейджер обычно может рассматривать собственное поведение отдельно от поведения других; но у меня уже не оставалось моральных сил.

Да и вообще — завтра мне двадцать. Сделаю аккуратную стрижку, раскатаю отвороты на брюках, куплю шерстяную кофту, новые носки и туфли.

— Понятно, — сказал я. — Да, звучит резонно.

— А как насчет тебя?

— А?

— Как у тебя с твоей юной леди?

Между словами «с» и «твоей» он сделал паузу; однако я все равно был удивлен и даже где-то тронут — не самим вопросом, а тем, что он его вообще задал.

— Все кончилось. Я потерял к ней интерес. По ряду причин.

Он потер свои щеки.

— Да, конечно, когда такое случается — всегда бывает грустно, но постарайся не унывать. Это приходит и уходит. Все — опыт.

— Можешь не объяснять. Конечно, — это опыт. Но почему… — я почувствовал неловкость актера, декламирующего плохо написанный текст, — почему это приходит так долго, и уходит так быстро?

Отец густо рассмеялся.

— Мой дорогой мальчик, если б я знал ответ на этот вопрос, я был бы счастливым человеком. — Он шлепнул себя по ляжкам. — Ну ладно! Я рад, что между нами произошел этот разговор. Он разрядил атмосферу. Увидимся за ужином?

— Возможно. Мне нужно еще кое-что сделать. Написать письма и все такое.

— Конечно.

Мой предпоследний тинейджерский опыт имел место в шесть тридцать вечера, почти пять с половиной часов назад. Я как раз вернулся из паба, неся по бутылке вина в каждом кармане, и воевал с входной дверью. Внезапно я услышал звук колес въезжающей на гравий машины. Я оглянулся и увидел фары в конце подъездной аллеи.

Красный «ягуар» подъехал к дому. Темные очки Рейчел глядели прямо на меня. Дефорест был так озабочен тем, чтобы не глядеть прямо на меня, что даже задел бампером одну из каменных ваз у крыльца.

— Привет, — сказал я.

Дефорест решил остаться в машине.

В деловитом молчании я провел Рейчел в свою комнату. Она села на кровать и вытащила из сумочки на коленях сигарету, лишь на мгновение отведя от меня глаза. Я не чувствовал ни страха, ни удивления. Я притворился, что чувствую и то и другое.

— Ты получила мое письмо?

— Да, получила. — Она старалась говорить официальным тоном, как если бы в своем письме я угрожал судебным разбирательством, а она намеревалась разрешить все наши проблемы на месте. — Да, получила, и поэтому приехала сюда, чтобы тебя увидеть. Или ты думаешь, что можешь…

Но она быстро сбилась. Она наклонила голову, придерживая рукой со скомканной салфеткой свои темные очки. Ее очертания словно бы уплывали вдаль.

Теперь я подхожу к корзине для бумаг и достаю оттуда единственный окурок. На нем остатки коричневой помады. Ведомый любопытством естествоиспытателя, я облизываю помаду. Чувствую вкус пепельницы и кидаю окурок обратно. Тем не менее я считаю, что это был весьма чувственный и авантюрный поступок.

Я терпеливо ждал, пока она начнет плакать, чтобы я мог, наконец, выйти из-под прицела этого тяжелого, мучительного взгляда.

— Почему… — Она глотнула. — Почему ты этого хочешь?

Ее нос блестел.

— Не знаю. Но я так решил. Прости.

— И это… — Она сдернула очки, чтобы вытереть глаза. Она плакала. Я приблизился. Рейчел плакала в салфетку, затем мне в плечо, затем снова в салфетку. — Это страшное письмо. — Она содрогнулась.

Я заволновался.

— Что же в нем такого страшного? Оно не должно было быть страшным. Почему?

Она помотала головой.

— Стиль или содержание? Я понимаю, что оно могло показаться немного коротким, даже, может быть, чуть-чуть бесцеремонным. Но это оттого, что мне было очень тяжело его писать.

— Так холодно, — сказала она, как если бы рассказывала о своей поездке в Исландию.

— Ну, возможно, все что угодно могло бы показаться холодным после того, — я кашлянул, — что между нами было.

Осталось три минуты. Я возвращаюсь к корзине для бумаг и отыскиваю там салфетку Рейчел, вымазанную тушью для ресниц, — она завалена грудой платков, пропитанных моими собственными соплями и слезами. Я рассматриваю ее и позволяю бесшумно упасть обратно. Теперь я накрываю ее Письмом Моему Отцу.

— Но, Рейчел. Я думал об этом и понял, что не сумею дать тебе то, чего ты хочешь, и то, что тебе нужно. Не знаю, может, Дефорест сумеет?

Если бы только у него было не такое дурацкое имя!

Рейчел наградила меня яростным взглядом поверх салфетки, и я подумал, что будет лучше, если я тоже заплачу. Но это создаст больше проблем, чем разрешит.

— Что я могу сказать? — спросил я.

Я хотел, чтобы она ушла. Я не мог ничего почувствовать, пока она была здесь. Я хотел, чтобы она ушла и позволила мне спокойно ее оплакать.

Пять минут спустя она ушла. Она ушла, так ничего и не сказав мне обо мне самом, так и не спросив, знаю ли я, в чем мои проблемы, так и не закатив мне скандала. Однако она оставила подарок, и весьма существенный. Аннотированный Блейк.

И это навело меня на мысль, что я ни разу ей ничего не подарил. Так ведь?

С шести пятидесяти до шести пятидесяти пяти я бился в конвульсиях, и из моих глаз сыпались искры: позывы на рвоту без рвоты, рыдания без слез; я думал: я бьюсь в конвульсиях и из моих глаз сыплются искры.

К семи я уже чувствовал себя нормально. Я поразмышлял на тему Оксфорда и начал обдумывать, что напишу для конкурса короткого рассказа.

Сейчас я подхожу к письменному столу и достаю из ящика чистый блокнот. Интересно, что я теперь за человек. Я пишу:

В зеркало на туалетном столике Руфь видела своего идиотского медвежонка и свою идиотскую куклу-уродца, сидящих на кровати и глядящих ей в спину. Она положила письмо обратно в конверт, а конверт положила обратно в ящик стола. Она взглянула вниз на безнадежные, бессмысленные развалы косметики, а затем опять подняла глаза. Она подалась вперед и пальцами прикоснулась к едва заметному бугорку на подбородке. Она улыбнулась. Если это не предменструальный прыщик, подумала она, то что же это?

Я прочитываю абзац с начала до конца. Дважды. Он не слишком убедителен.

Я подхожу к окну и замечаю, что уже больше двенадцати. Я сажусь на стул и заправляю ручку чернилами.

Примечания

1

Highway — шоссе (англ.).

2

Hamartia (гр.) — в драматургии: фатальная ошибка, часто приводящая к смерти героя.

3

Филип Ларкин (1922–1985) — английский поэт.