Одним ангелом меньше - Татьяна Рябинина

— Если бы знать точно день, когда это было…

— Нет, — покачал головой Виталий. — Сколько времени уже прошло. Единственное могу сказать, это было не раньше пятнадцатого-шестнадцатого сентября, потому что всю первую половину месяца мы провели на Крите.

Всю обратную дорогу Иван напряженно размышлял. Сабаева пропала, дай бог памяти, двадцать восьмого сентября. Была ли эта «лохастая дура», о которой говорил Виталий, тем самым человеком, с которым она пила на даче коньяк в день своего исчезновения? Или «дура» была раньше, а коньяк пила с кем-то другим? Покупательница в схему вообще никак не вписывалась. Никаким боком. Сообщников у маньяков не бывает, за редчайшим исключением полоумных мамаш, которые заманивают в квартиры дурочек для своих не менее полоумных сынков, но исключения, как известно, только подтверждают правила.

Тогда выходят два варианта: либо Сабаева говорила своему приятелю о другом покупателе, либо она к их делу отношения вообще не имеет. Кстати, все ее знакомые как один заявили: в последние недели перед исчезновением Кира волосы не красила. Правда, она любила парики, и у нее даже был светлый парик с длинными локонами.

Можно ли, интересно, проверить алиби Малахова и Валевского на двадцать восьмое сентября прошлого года? Шансов — один на сотню, если не больше. Ну а вдруг? Вдруг они куда-нибудь уезжали, к примеру?

Электричка прогрохотала по маленькому мостику, перекинутому через узенький ручеек с темной водой. Совсем как тот, в лесу. Иван вспомнил ту панику, которая вдруг охватила его. Казалось, он что-то упустил, о чем-то забыл, что-то недодумал.

— Кажется, есть кое-что. — Иван положил на стол перед Калистратовым толстый альбом с фотографиями. — Это из комнаты Малахова на Мойке. На антресолях валялся. Смотрите.

Он открыл альбом где-то в середине и показал вложенную между страниц большую черно-белую фотографию. Она была немного мутновата, но лица на ней вполне различались. Группка подростков лет пятнадцати — шестнадцати резвилась на пляже, то ли у реки, то ли у озера.

— Узнаете? Малахов, — Иван показал на миловидного светловолосого паренька в черных плавках. — А это?

— Черт! Вот вам и ниточка!

На огромном валуне, картинно раскинувшись, полулежала красивая блондинка в бикини.

— Неужели Литвинова?

— Думаю, да, — кивнул Иван. — Остальные просто не подходят по возрасту. А с Малаховым они ровесники. Смотрите.

Он перевернул фотографию и показал полустертую карандашную надпись: «1992, Лосево, п/л «Фа…».

— Великовозрастные пионеры. Шестнадцать лет, первый отряд. Сам когда-то ездил. Не лагерь был, а бардак, честное слово. Я не поленился, узнал, в Лосеве тогда был пионерлагерь «Факел», принадлежал обувщикам. Мамаша Литвиновой работала в конструкторском бюро обувных машин, а Малахов мог путевочку получить через роно, как сирота.

— Он что, детдомовский? — удивился Калистратов.

— Да нет, отца и не было никогда, в метрике прочерк, а мать по пьянке утонула. Жил у какого-то родственника.

— А ведь уверял, что Литвинову не знает!

— Ну, тут два варианта. Или врет, или просто не помнит. Я вот почти никого из своего отряда не помню. Ни по имени, ни в лицо. Все-таки девять лет прошло. Андрей Ильич, я вот что подумал, — нахмурившись, Иван покусывал карандаш. — Если бы найти кого-то из этих детишек и если бы кто-нибудь вспомнил, не было ли у них романа… Может, тогда-то все эти подпольные шашни и начались?

— Во как глазки заблестели и ручки задрожали! — усмехнулся Калистратов. — Вы, Иван, понимаете, какую адову работу на себя повесить хотите? Шансов минимум. И где гарантия, что это не элементарное совпадение?

— Но если бы получилось, от этого уже можно было бы плясать! И хорошо плясать.

— Знаете что? — следователь покачал головой. — Не хочу гасить ваш порыв, но давайте-ка вспомним про Валевского. Что-то мы про него совсем забыли.

— Да он два с лишним месяца в больнице провалялся. Сначала аппендицит, потом перитонит, еле вытащили. Я хотел с ним на днях увидеться, насчет сентября прошлого года. А по Малахову послали запрос?

— Послал. Придумает какую-нибудь сказочку, а нам проверяй. Да, так вот про Валевского. Он на днях выходит на работу. Давайте-ка ему для очистки совести покажем подставу.

Тяжело вздохнув, Иван отправился звонить Марку Абрамовичу и Ире Зориной.

Все вернулось. Сначала — легкое беспокойство, непонятная тревога. Такое, наверно, испытывают животные перед землетрясением. Но я-то знаю, в чем дело. Это Она. Я чувствую Ее присутствие — всегда и везде. Она следит за мной. Питается моим страхом и становится все сильнее. А мои силы на исходе.

Обратиться к психиатру? Но где взять такие деньги, чтобы можно было найти частного врача, который пойдет на преступление, скрыв совершенное мною. А иначе? Заведение для психически больных преступников на всю оставшуюся жизнь, решетки на окнах, хитроумные запоры, аминазин и что там еще должны колоть — якобы для лечения, а на самом деле для профилактики буйства. И медленное, но неизбежное превращение в растение. Ни проблеска разума, только темнота. Может, именно та, где живет Лада. Нет, лучше смерть!

Рано или поздно мы все входим в эти ворота. И кто может сказать, рано это происходит или поздно? Если я умру сейчас, не будет ли это слишком поздно? Исчезни я года три назад — и все эти девушки остались бы в живых. Только было бы это справедливым? По отношению ко мне, к Маше, ко всем, кому они сделали больно. Жизнь дает бог — ему и вершить суд. Но не творит ли он правосудие руками человека?

А может, я только придумываю это, чтобы оправдать свои преступления? Мне страшно жить. Но я не хочу умирать. Я цепляюсь за существование в этом мире, как любое другое живое существо, — судорожно, бездумно.

Разогретый солнцем изумрудный мох пахнет так удивительно! В нем любят селиться лисички — целая семья крохотных солнечных грибков. Завтра, наверно, будет дождь: чешуйки сосновых шишек плотно закрыты. Вереск сплелся в объятии с багульником — целое море дурманящих ароматов. От них кружится голова и хочется спать. Лечь прямо на длинные шелковинки травы, раскинуть руки, закрыть глаза и раствориться в шуме ветра, шелесте листвы, плаче кукушки…

Когда-то мы ездили в лес втроем — мама, отчим и я. Много лет прошло с тех пор. Тогда лес был приветливым, радостным. А сейчас за каждым деревом мне мерещатся тени. Ветер шумит недобро, будто хочет предупредить о чем-то. Хруст сучка под ногой — как удар хлыстом по натянутым нервам. Среди густой травы спрятался ручеек, петляет между деревьями, ныряет под поваленные стволы и коряги — и вдруг разливается в крохотное озерцо, из которого бежит дальше в лесные дебри. Посередине — островок, такой крохотный, что человек едва смог бы на нем стоять. Вместо человека — чахлая осинка шелестит своими жестяными листьями. Вода черная, дна не видно — внизу торф. Никто не знает, что таит эта глубина, что скрыто на дне тихого омута…

Еще весной мне так хотелось приехать сюда, выйти из электрички на маленькую платформу, обогнать навьюченных дачников и свернуть в лес. Мелькнет за деревьями забор крайней дачи, едва заметная тропинка пропадет среди травы — и вот я на поляне, на той самой поляне…

Вот только легче мне не стало. Наоборот. Призраки вышли из лесной чащи и притаились за ветвями. Ветер ли это — или тени шепчутся о том, как расправиться со мной? Кукушка, кукушка, сколько мне жить-поживать? Замолчала… Деревья сомкнулись и тянут ко мне ветки. Пни ворчат и топчутся на месте, не в силах вырвать из земли длинные корни. Из оврагов доносится шепот: к нам, сюда…

Опомниться от паники мне удалось только в полупустом вагоне электрички. Лес, дорога на станцию, платформа — все терялось в пелене тумана, из которой не мигая смотрели темно-серые глаза.

— Когда же ты поймешь, что бороться со мной бесполезно? — со смехом спросила Лада.

— Я не сдамся. И не покончу с собой, как ты добиваешься. Я буду искать тебя везде, в любом облике. Чтобы убивать. Чтобы освободить мир от ядовитых гадин. Бог хочет этого.

— Что ты знаешь о боге, ничтожество? Бога нет. Есть слово, прикрываясь которым такие, как ты, устраивают свои делишки, — был ли это голос Лады? Или мой собственный?

— Вы что, теперь меня будете каждому своему новому подозреваемому показывать? Пока не клюнет? — На глазах Ирины блестели слезы, грозя смыть сложный шедевр гримерного искусства. — Я, к вашему сведению, обычный бухгалтер, а не спецназовец. В конце концов ваш маньяк меня прирежет. Долго ли умеючи? Я, к вашему сведению, после каждого такого захода ночь не сплю и валерьянку стаканами пью.

Иван с Костей молчали. Возразить было нечего. Когда Ивану весной пришла в голову эта идея, он как-то не прочувствовал все до конца. Нет, он знал, конечно, что это опасно, только опасность примерял на себя, а не на девчонку, которая в школе была освобождена от физкультуры. Но теперь, после смерти Бориса…