Дай мне любить тебя - Виолетта Роман

— Он что-то сделал тебе? — цедит сквозь зубы. Голос сиплый, надломленный.

Я не понимаю, о чем он.

— Кто?

— Этот у*бан. Когда ты уехала с ним из дома Заура. Он сделал что-то?

Покачала головой.

— Нет. Это я влепила ему пощечину. Он хотел мне признаться. Приехал тогда за мной, видимо, поговорить хотел…

Верх вдруг вскакивает с земли.

— Сука. Я из него кишки выпотрошу! — Илья тянется к телефону.

Я следую за ним. Понимаю, что он собирается сделать, и страшно становится.

— Илья… — касаюсь его руки. Он замирает, опуская на меня затуманенный яростью взгляд.

— Не надо. Это в прошлом все. Не надо…

Стискивает зубы, кривится. А потом резко притягивает к себе.

И мы молчим. Просто стоим, обнимая друг друга. Две темные фигуры на обочине ночной дороги. Две израненные, сломленные души. Два некогда родных, но теперь таких разных и чужих человека.

Я запах его вдыхаю, ощущаю силу его тела и запоминаю это все. Потому что больше он ничего от меня не узнает. И держать его рядом было бы с моей стороны издевательством. У нас нет будущего, и я не имею права давать ему хоть какую-то надежду на него.

— Я просто не верю, что она это сделала… — рычит Илья, до белых пятен в фалангах впиваясь в мое тело. Он обхватывает мою голову, прижимая к себе. Словно боится, что в любой момент я вырвусь и убегу. И правильно боится. Я ведь так и сделаю.

— Я верю тебе, Вика, но бл*ть, как можно быть такой сукой? Она же моя мать… она моя родная мать!

Я ничего не отвечаю. Просто дышу им. А он еще больше заводится, злится. Будто только сейчас до него доходит смысл всего сказанного мной.

— И почему Никита? Почему она сделала это его руками?!

— Потому что в трах с любым другим ты не поверил бы… а Ник…

Он отстраняется. За скулы меня хватает, всматривается отчаянно в мои глаза. Ей богу, он, словно маленький мальчик, все еще ждет, что я успокою его и скажу, будто все неправда?

— Прости меня… — хриплое, голос дрожит. Мое сердце замирает при виде него такого… Израненного, униженного.

— Малая, прости, что не сберег. Вас не сберег. И тебя и ребенка…, - по лицу моему ладонями водит, а я глаз от него оторвать не могу. И дышать боюсь, потому что знаю, сейчас больно будет.

— Это я виноват. Во всем виноват только я. Я же чувствоаал… но поверил всей этой х*йне…

Зажмуривается, лбом в мой упирается. Разве может быть что-то больней, чем понимание своей вины? Разве может быть что-то хуже для такого, как Верх, чем ощущение собственного бессилия? Чем понимание того, что мог все изменить, но упустил сквозь пальцы. И не исправить ведь ничего уже. Не изменить.

* * *

Он бросил мою машину прямо на трассе. Сказал, что его помощник заберет ее и поставит на парковку отеля. Верховский отказался отпускать меня, наотрез отказался. Да и надо было быть дурой, чтобы надеяться на его благоразумность.

Всю дорогу он не выпускает моей руки. Стискивает мои пальцы, порой так сильно, что я вздрагиваю. Тогда он бросает на меня виноватый взгляд и подносит руку к губам.

Я знаю, он сломлен. Он разбит, и только что я разрушила всю его жизнь. Я отобрала все, во что он верил. Ведь было намного проще жить, считая меня сукой.

Не знаю, правильно ли я сделала, рассказав ему обо всем. Ничего ведь не изменится, уже поздно. Я завтра улечу, а он останется здесь. Останется мужем Маши. А пока мы наедине, пока мы оба слишком разбиты, чтобы начать снова кусать друг друга до боли, я не свожу глаз с его профиля. Также, как и семь лет назад, сижу и любуюсь красотой мужчины и понимаю, что он чертовски идеален. От мальчишеской красоты ничего не осталось. На ее смену пришла чистая мужская харизма. И она во всем — в короткой щетине на лице, в ямочке на правой стороне щеки, в немного обветренной коже губ, в морщинках у его глаз, в таких же длинных ресницах. Болью в сердце отдает каждое его движение, каждая мимика. Даже вид его ладони, сжимающей мою, заставляет задыхаться от агонии. Оказывается, это было намного легче — ненавидеть его.

Я знаю, что прошлого не вернуть. И уже завтра ничего этого не будет. Ничего не будет. Он все еще верит в другое, но мне так не хочется делать ему больно.

Он останавливает машину у парковки. А я лихорадочно перебираю в голове варианты. Я должна закончить все сейчас. Одним махом содрать пластырь.

— Илья, ты можешь зайти в магазин, купить воды? В отеле жутко невкусная.

Он подает мне руку, и я выхожу из салона. Согласно кивает.

Пока его нет, мне немного легче. Легче отстраниться, легче закрыться от боли и принять это решение. Я поднимаюсь наверх, захожу в номер и закрываю дверь на замок. Уже сейчас знаю, что не открою ее. До утра я останусь в номере совершенно одна.

Спустя десять минут он начинает стучать. Я ухожу в самую дальнюю комнату, я закрываю уши, глуша этот звук. Мое сердце разрывается на части от каждого из них. Душа рвется туда, к двери. И я ненавижу себя и ненавижу эту жизнь, потому что она не оставляет мне ни единого шанса.

— Вика! Открой!

Мой телефон начинает звонить. Снова и снова. И это длится бесконечно долго. Это слишком громко для меня, слишком едко.

Я срываюсь в коридор. Дверь ходуном ходит. На секунду в голове вспыхивает страх, что сейчас приедет полиция.

— Бл*дь! Мелкая, открой! Ты слышишь?!

Его испуганный голос скручивает внутренности в спираль.

Загибаюсь от боли.

— Уходи! — кричу, а сама слезами безмолвными захлебываюсь. Сползаю по стене, прямо на пол.

— Уходи к Маше, Илья! Все в прошлом! Ты должен быть с ней!

Он в ярости. Снова удар в дверь. Сильный, как он руки не разбил?

— Нах*й всю жизнь, слышишь?! Если ты снова сбежишь, мне она не нужна! Вика, открой!

Прикусываю руку, чтобы не рыдать в голос. Он кричит. Он кроет матом, он умоляет.

— Вик… давай же, открой. Просто дай посмотреть на тебя… в последний раз посмотреть, и у*бывай в свою Москву!

Не могу, не могу его слушать. Закрываю глаза и уши. Мне нужно переждать. Просто посидеть здесь, будто меня нет.

— Открой! Открой, Малая! Открой, прошу, —