Вампир Лестат - Энн Райс

Именно таковым было мое предназначение. Именно этим путем я должен был теперь идти. Те, другие, убийцы и воры, которых я встречал и убивал на темных улицах Парижа, теперь ничего для меня не значили. Вот чего я хотел. В голове у меня словно взорвалось что-то, и мысль о возможной смерти Ники вызывала во мне благоговейный страх. Глаза мои оставались по-прежнему закрытыми, но темнота приобрела кровавый оттенок. Я представил себе, как опустошается мозг Ники, как вместе с жизнью из него уходят последние частички разума.

Я не в силах был пошевелиться. Прижавшись губами к шее Ники, я будто чувствовал, как потоком перетекает в меня его кровь. Каждая клеточка во мне не переставая твердила: «Возьми его, унеси подальше отсюда его дух, пей, пей из него, пока… пока…» Пока что? Пока он не умрет!

Я разжал объятия и оттолкнул его от себя. Вокруг нас все веселились и громко шумели. Рено кричал на акробатов, которые не могли оторваться от этого зрелища. А публика в зале топала и хлопала, требуя обещанного развлечения в антракте. Оркестр заиграл веселую мелодию, которая должна была сопровождать выступление акробатов. Со всех сторон на меня натыкалась человеческая плоть. Я вдруг почувствовал себя на бойне и ощутил запах приговоренных к смерти. И реакция моя была неожиданно вполне человеческой – во мне поднялась и комом встала в горле тошнота.

Ники, казалось, утратил всю присущую ему уравновешенность. Встретившись с ним глазами, я увидел в его взгляде осуждение. Мне стало вдруг очень горько, больше того, я был на грани отчаяния.

Я резко рванулся, промчался мимо всех, мимо акробатов со звенящими колокольчиками, но, сам не знаю почему, бросился не к выходу, а к кулисам. Мне необходимо было увидеть сцену, необходимо было увидеть публику. Я должен был глубже проникнуть в нечто такое, чему сам не знал названия.

В тот момент я был как безумный, а потому слова «хотел» или «думал» абсолютно не соответствуют моему истинному состоянию.

Я чувствовал невероятную тяжесть в груди, и, словно кошка острыми когтями, внутри меня скреблась и рвалась наружу страшная жажда. Чтобы перевести дух, я прислонился к деревянной перекладине возле занавеса и тут же вновь вспомнил о Ники, о его боли и непонимании…

Я крепко вцепился руками в стропила и дал волю бушующей в груди жажде, готовой вот-вот разорвать мои внутренности. Перед глазами вереницей промелькнули все мои жертвы, отбросы общества, подонки, обитавшие в самом чреве Парижа. Я отчетливо осознал весь ужас своего положения, безумие избранного мною пути и связанную с ним необходимость постоянно лгать. Что за возвышенный идиотизм следовать презренной морали и во имя надежды на собственное спасение уничтожать тех, кто был проклят самой жизнью? Кем я себя вообразил? Тем, кто обладает правом наравне с парижскими судьями и палачами наказывать бедняков за те преступления, которые богатые совершают на каждом шагу?

Я пил крепкое вино из сосудов, от которых остались теперь одни осколки, а ныне передо мной стоял священник с золотой чашей в руках, и вино в этой чаше превратилось в кровь жертвенного ягненка.

– Что случилось, Лестат? Расскажи мне, – услышал я рядом с собой быстрый шепот Ники. Он оглянулся, чтобы убедиться в том, что нас никто не подслушивает. – Где ты пропадал? Что с тобой произошло?

– Отправляйтесь на сцену! – гремел голос Рено, обращенный к раскрывшим от удивления рты акробатам. Они промчались мимо нас к ярко освещенной рампе и принялись крутить серию сальто.

Оркестр снова заиграл, струны затрепетали, как птичьи крылья. На сцене возник круговорот ярких клоунских нарядов, зазвенели колокольчики… Публика неистово хлопала, отовсюду раздавались крики:

– Покажите нам что-нибудь действительно стоящее! Покажите, на что вы способны!

Лючина снова набросилась на меня с поцелуями, а я не мог оторвать взгляд от ее белоснежной шеи, от молочной белизны рук. Я отчетливо видел, как просвечивают под кожей лица Жаннетт сосуды, как медленно приближаются ко мне ее губы. Все шампанское давно было выпито. Рено произносил речь, говоря что-то о будущем «партнерстве», о том, что маленькое сегодняшнее представление – это только начало и в будущем наш театр станет самым большим на бульварах. Я увидел себя в гриме Лелио и услышал песенку, которую, опустившись на одно колено, пел Фламинии.

Прямо передо мной, на сцене, маленькие человечки продолжали усиленно кувыркаться и демонстрировать разные трюки, а когда тот, что был у них за главного, изобразил задом какое-то непристойное движение, публика в зале буквально взвыла.

Прежде чем я успел сообразить, что делаю, я уже шагнул на сцену.

Я стоял на середине сцены, чувствуя жар огней рампы, от дыма которых щипало глаза. Внимательно оглядев переполненную галерку, ложи и уходящие вдаль до самой противоположной стены ряды партера, я рявкнул акробатам, чтобы они убирались.

Меня встретили оглушительным хохотом, насмешками и язвительными выкриками. На всех без исключения лицах я видел лишь ехидные улыбки. Я продолжал стоять, напевая песенку Лелио. Это была лишь часть партии, но именно эти слова я всегда бормотал себе под нос, гуляя по парижским улицам: «Прекрасная, прекрасная Фламиния…» – и так далее, набор каких-то бессмысленных фраз.

Вокруг стоял невообразимый шум, сквозь который до меня доносились оскорбительные выкрики.

– Продолжайте представление! Ты, конечно, красавчик, но мы хотим увидеть, что будет дальше!

С галерки прямо мне под ноги кто-то швырнул огрызок яблока.

Расстегнув застежку плаща, я скинул его на пол. Потом то же самое проделал со своей серебряной шпагой.

Песенку я пел теперь совсем тихо, почти про себя, но в голове моей громогласно звучали какие-то сумасшедшие поэтические строки. Я вновь отчетливо сознавал дикость и жестокость красоты, точно так же, как ощущал это накануне, когда слушал, как играет Ники. Казалось, что в ее непроходимых джунглях не было и не могло быть места такому заблуждению разума, как мораль. Перед моими глазами стояло видение, которое я созерцал, но не понимал его сути. Я лишь сознавал, что сам являюсь частью его, такой же реальной и естественной, как кот, равнодушно и бесстрастно вонзающий когти в спину визжащей крысы.

– Да, настоящая красавица – эта старуха с косой, – пробормотал я, – которая способна разом задуть «недолговечные свечи», унести отсюда все трепещущие живые души.

Однако слова оставались для меня недостижимыми.

Возможно, они плавали в каком-то ином пространстве, где царствовал некий бог, которому понятно было сочетание цветовых пятен на коже кобры или волшебство восьми нот, заставляющих музыку, звучащую из инструмента Ники, разрывать на части души, но которому абсолютно чужда заповедь «Не убий», не принимающая в расчет понятия красоты и уродства.