Новый Мир ( № 7 2010) - Новый Мир Новый Мир

Для Пришвина, который еще в 1909 году, будучи никому не известным членом Географического общества, защищал от нападок и обвинений в плагиате своего младшего товарища и одновременно с тем учителя А. М. Ремизова, также занимавшегося обработкой сказок и на этой ниве пострадавшего, профессиональная солидарность и помощь собрату по перу в затянувшейся войне писателей и фольклористов была делом чести, похоже заставившим даже забыть про злую рецензию на «Неодетую весну», тем более что Пришвин эту повесть и сам годы спустя не слишком высоко ставил.

Мнение старейшего писателя свою роль сыграло (а неизвестно, чем бы все обернулось, отзовись Пришвин о довоенном рецензенте дурно), и Платонов получил допуск к теме, которая для него никогда не была чужой, ибо сказочное начало присутствовало в самых разных его произведениях от ранней воронежской прозы до опубликованной в 1947 году в «Огоньке» рецензии на книгу «Сказки русского народа».

«Вмешательство в процесс творчества народной сказки таких корифеев литературы, как Пушкин и Лев Толстой в прошлом, такого большого художника, как А. Н. Толстой в наше время, имеет своей целью восстановление, воссоздание наилучшего коренного варианта данной сказки из всех вариантов, созданных народом на тему этой сказки, — писал в той рецензии Платонов. — Но этого мало, писатели дополнительно обогащают и оформляют народную сказку силою своего творчества и придают ей окончательное, идеальное сочетание смысла и формы, в котором сказка остается пребывать надолго или навсегда».

Таким образом, цель была сформулирована, и Платонов продолжил начатое Алексеем Толстым при всей парадоксальности сближения этих имен дело, за которым угадывалась и важная задача, сформулированная им в выше процитированном письме к Шолохову, недаром позднее в платоновском некрологе появились строки: «В последние годы своей жизни, будучи тяжело больным, Андрей Платонов отдавал много сил работе над народным эпосом». Глубокая правда была в том, что среди последних страниц начатой много лет назад одной большой платоновской книги, где какие только темы и сюжеты не возникали, какие бездны не разверзались и вершины не открывались, стали и эти, обращенные к детской душе волшебные слова и вечные образы, идеально сочетающие смысл и форму.

О платоновских сказках можно написать целое исследование. Больше того, их относительная по сравнению с другими произведениями писателя неизвестность и невостребованность — еще один пример великой литературной несправедливости, хотя еще в 1971 году в журнале «Вопросы литературы» проницательнейший и очень хорошо Платонова почувствовавший писатель Сергей Павлович Залыгин отметил:

«Его внимание привлекли прежде всего те сказки, содержание которых касается трагической, очень жестокой и бескомпромиссной борьбы добра и зла, подлинной мудрости с воинственным заблуждением.

В них нет и следа той сглаженности, которая рассчитана иногда на милых деток, а иногда и на милых взрослых.

Здесь рубят головы и руки, и живое тело свертывают в петлю или рассыпают на части, здесь носители добра и не думают изображать ангелов — то и дело они сами заблуждаются, они обидчивы, а отчасти и легковерны, поддаются подстрекательствам злодеев, и хотя мы всегда на стороне доб­рых, однако же далеко не всегда и не все их поступки можем одобрить».

Вошедшие в сборник «Волшебное кольцо» платоновские сказки — «Умная внучка», «Финист — ясный сокол», «Иван Бесталанный и Елена Премудрая», «Безручка», «Морока», «Солдат и царица», «Волшебное кольцо», а также не вошедшие, авторские — «Неизвестный цветок», «Разно­цветная бабочка», «Уля» и другие — суть такая же вершина его творчества, как «Епифанские шлюзы», «Чевенгур», «Котлован», «Джан», «Третий сын», «Река Потудань», «Седьмой человек», «Возвращение». Взаимосвязь всех этих произведений, их глубинное родство и общая корневая система несомненны, пусть и не столь очевидны — на то они и корни.

Элемент собственного сказочного, волшебного в каждой из сказок рознится, а их связь с первоисточником, то есть с собственно народной сказкой, чьи сюжеты Платонов «обрабатывал», представляет собой отношения сотворчества. «Платоновское» проступает в каждой из них, но, пожалуй, особенно отчетливо в «Безручке» — сказке, по фольклорному своду хорошо известной. В ней рассказывается о судьбе сестры, оклеветанной своей невесткой, потерявшей по ее навету руки и чудесным образом их обретшей ради и благодаря спасению собственного сына, упавшего в колодец. Однако Платонов пошел гораздо дальше, распространив действие волшебной истории на войну, куда попадают главные герои — Безручка, ее муж и сын. Все они совершают подвиги, защищая родную землю, и в кульминационной сцене встречи-узнавания отца и сына на вопрос, кто у тебя отец с матерью, сын произносит очень важные в контексте платоновского народоведения слова:

«Нету у меня батюшки, и какой он был — не помню. А рос я с малолетства один у матери, земля была нашим ложем, а небо — покровом, а добрый народ был заместо отца.

— Народ всем отцам отец, — сказал так полководец, — я сам перед ним меньшой и наградить его не могу».

Можно почти не сомневаться: последнее было обращено непосредственно к Сталину и было ответом на его лицемерный тост за русский народ.

Из цикла «Очевидные вещи»

Егоров Андрей Анатольевич родился в 1983 году в городе Петропавловске-Камчатском, учился в Камчатском государственном педагогическом университете. Публиковался в журнале поэзии “Арион”. Лауреат премии “Дебют” в поэтической номинации (2008). Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые. В подборке сохранена авторская пунктуация.

1

…общие рекомендации: передвигаться ночью,

не употреблять в пищу незнакомые организмы,

кипятить воду, не поддаваться панике…

…навыки ориентирования и владения оружием,

основные приемы выживания в неблагоприятных условиях

повышают шансы — научите им ваших близких…

остальное оборвано

2

маленький, — шепчет Марина, пряча памятку в нагрудный

и проводя ладонью по изрядно округлившемуся животу,

как каждый вечер с того момента, как поняла,

что тошнота и слабость значат не смерть,

а совсем другое

маленький, — шепчет Марина, — я даже не знаю, кто твой папа

Алеша, или кто-то из тех мародеров,

тот ли щуплый солдатик, я не знаю, я не хочу знать,

это не повысит шансов, а мы,

малыш, мы ведь собираемся выжить, правда?

и я научу тебя охотиться и рыбачить,

разводить костер и перевязывать раны

и непременно — слышишь? — читать и писать,

чтобы ты знал, чтобы другие знали,

что тут было

и что стало потом

забрасывает костер землей: уже стемнело

и можно двигаться дальше. Рюкзак, ружье, живот;

как тебя только ноги еще держат , —

усмехается про себя Марина, —

мамина дочка

3

три четверти века спустя, прикрутив — больше по привычке,

чем из необходимости — фитилек керосиновой лампы,

Алексей пишет скупым бисерным почерком

на полях “Илиады”:

…и пока я рос в ее чреве,

в ее душе росла львица,

зверь с сердцем любящим и отважным

неудивительно, что когда настало время

нам вернуть себе нашу землю

мама была среди тех,

кто вел нас

и я всегда помню то, что она сказала,

когда всё кончилось, и надо было жить дальше:

если история и правда чему-то учит,

то я думаю —

уж мы-то не провалим экзамен.

4

(Из предисловия к сборнику “Поэзия Железного века”)

“…структурное и семантическое единство,

кажущееся на первый взгляд удивительным —

в отсутствие какой-либо единой поэтической школы —

на самом деле совершенно закономерно

и обусловлено […]

…основная парадигма поэзии Железного века:

запомнят только то, что затвержено наизусть,

за чем не поленились вернуться,