Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги - Айдын Шем

- Садитесь! - только одно слово жестко произнес учитель пения и по-прежнему бесстрастно продолжал урок. Закончив писать весьма сложный для учеников второго класса текст, он начал своим резким голосом напевать мелодию последовательно каждых двух строк. Я не пел, и учитель раза два бросил на меня взгляд.

Дома я рассказал об этом эпизоде маме и бабушке. Мама расстроилась и схватилась за голову:

- С таким трудом я устроила тебя в эту школу! Теперь тебя исключат...

Бабушка, которой я полностью обязан осознанием себя мусульманином, помолчала и потом сказала:

- Не исключат, побоятся. А исключат, так и черт с ними! Не долго этой школе быть...

Бабушка не любила советскую власть, но и нынешнюю, не понятно какую, признать не могла. Порядки, которые вылезшие из тараканьих углов чиновники царских времен пытались установить, были уродливы, нежизненны. Оккупационный режим есть то, что он есть, и долго просуществовать он не может, - так говорила привычным шепотом моя бабушка.

Преследований ученика второго класса по идеологическим мотивам не последовало. Учитель пения продолжал не замечать мальчишек, которых он обучал каким-то старинным песням. И на меня в дальнейшем он не обращал никакого внимания, будто бы и не было моего заявления. Мы уже учили другую песенку:

Дети в школу собирайтесь,Петушок пропел давно.Поскорее одевайтесь,Смотрит солнышко в окно.

Ясно небо, светел луг,Лес проснулся и шумит.Дятел носом тук да тук,Звонко иволга кричит.

Рыбаки уж тянут сети,На лугу коса звенит.Помолясь за книжку, дети.Бог лениться не велит.

Помню, хорошо помню я эти песенки. И "Коль славен" тоже помню - и слова, и мелодию. И еще помню, как старшеклассники научили нас песенке:

Наш учитель пенияВышел из терпения.И поехал на перронПокупать себе гандон.

А я и по сегодняшний день благодарен Учителю Пения! Он научил меня песням, которые я помню до сих пор.

 Что касается "Коль славен", то я в своей взрослой жизни ни разу не встретил человека, который знал бы этот гимн хотя бы в малой его части.

И еще я сегодня внимательно вглядываюсь в чудом сохранившуюся любительскую фотографию тех лет, на которой вижу десятилетнего мальчика с милой улыбкой. И я горжусь тем мальчиком, который в стопроцентном окружении иноверцев заявил протест против навязываемых ему чуждых доктрин.

Кроме учителя пения наш странный класс посещали еще и другие посторонние лица. Несколько раз заходил с очень строгим видом завуч, страстно ненавидимый старшеклассниками. Был слух, что однажды в своем кабинете он насквозь проколол руку ученику перьевой ручкой. Достоверно мне известно, что ученики забросали окна его кабинета камнями - сам видел разбитые стекла.

Еще посещал наш класс очень страшный, по рассказам тех же старшеклассников, инспектор. Мы были вдвойне напуганы известием о его ожидаемом визите, потому что была напугана наша Лидия Константиновна. После его молниеносного визита, когда он холодным взглядом оглядел наш класс и ни единый мускул не дрогнул на его лице, мы рассказали нашим старшим товарищам, что инспектор вовсе не оказался страшным, на что наши многоопытные старшие друзья возразили, что, да, к малышам он милостив. Железная выдержка, надо сказать, оказалась у этого инспектора. Живописно одетые в старые мамины кофты и в дедушкины истертые пиджаки десятилетние мальчишки, сидящие за своими разностильными столами, а то и за тумбочками или просто деревянными ящиками, не могли не вызвать у среднестатистического наблюдателя изумления.

И еще одно знаменательное посещение врезалось в мою память.

Школу посетили представители оккупационных властей. В наш класс вошли три немецких офицера и холуйски лебезящий перед ними завуч школы. Бог с ним, с завучем... Три лощенных офицера с нескрываемой брезгливостью осматривали наш чудовищный класс. Было бы нормально, если бы представители цивилизованной Германии ужаснулись бы, увидев несчастных детишек в тесном, загроможденном имитирующими парты столами и ящиками помещении, - как никак и сами имели отношение к совершившемуся хаосу и разрухе. Однако господа офицеры, прибывшие инспектировать школу в военной форме, откровенно насмешливо улыбались, презрительно смотрели на мальчишек. Хотел бы я ныне встретиться и поговорить с детьми этих офицеров, поговорить о немецкой литературе, о немецкой музыке, о немецкой философии. Надеюсь, папаши, которые в том далеком сорок третьем году были так насмешливы и высокомерны, смогли дать достойное образование своим детям.

... Это те, детские обиды еще живы в моей душе.

После мая 1944 года я уже не обижался. Я ненавидел. Я копил не обиды, я копил ненависть. Точнее, ненависть не могла не накапливаться во мне, ибо я, мои близкие, мой народ были ежедневно, ежечасно унижаемы, оскорбляемы, уничтожаемы. В этой ситуации в душе человека могли созревать или ненависть или страх. Страх заполнял рабские души.

...Ненависть не оказала разрушительного воздействия на мою личность, на мое сознание. Со временем я переставал ненавидеть отдельных людей, считающих своим долгом сделать пакость несчастному переселенцу из Крыма, ненависть моя закономерно переходила на систему, на государственные институты, на великих вождей. Ненависть же к людям, в свое время целенаправленно вершивших зло в отношении меня и моих близких, переходила в жалость к этим морально неполноценным, слабым личностям.

Только предателей, доносчиков, отщепенцев из числа моих соплеменников я не могу жалеть. Я их презираю всегда.

Чужой человек, человек-мигрант, очень часто предубежден. И трудно быть непредубежденным против соседа, у которого ты отнял землю, отнял дом, и обуреваем страхом обывателя, мечтаешь отнять жизнь. Такого обывателя нельзя уважать, но понять можно. А предавшего свое собственное племя - понять нельзя, нельзя и не можно!

Глава 22

Вскоре после отъезда тетушки Селиме в дом, где остались девочки, пришел хромой сторож из правления колхоза и косноязычно, с ужимками и подмигиваниями объявил, что Айше должна придти в контору. Девушка пошла вслед за хромым посланником. В конторе сидел председатель и еще кто-то из руководства.

- Проходи, дочка, садись, - пригласил председатель девушку. - Ну, решила у нас остаться? Это хорошо. Мы тут посоветовались и решили взять тебя в контору делопроизводителем. Ты девушка грамотная, и наш язык уже знаешь. А у нас много бумаг приходит на русском языке. Вот ты и будешь у нас вести всю канцелярскую работу. Имей в виду, что конторским работникам мы платим зарплату каждый месяц.

Айше была бы очень рада получить такую работу, но беспокоило ее одно.

- Я плохо знаю узбекский язык, а писать на нем и вовсе не умею, - смущаясь ответила она.

- Ничего, по ходу работы научишься...

Так и стала Айше работать в колхозной конторе, что обеспечило ей и сестренке нормальное по нормам тех времен существование.

Однажды в контору забрел сын председателя, обучавшийся в сельскохозяйственном техникуме в Коканде провинциальный бонвиван. Деньги отца и смазливая внешность породили у него иллюзии о собственной неотразимости. Что касается отношений к представительницам женского пола, носившим европейскую одежду, то оно определялось бытующими среди таких же как он недорослей мифами о доступности "русских" девушек. Скромная Айше показалась ему легкой добычей, тем более, что девушка работала в подвластной его отцу системе. С нетерпением дождавшись минуты, когда девушка осталась в комнате одна, этот сельский донжуан с мерзкой развязностью стал приглашать ее отправиться с ним в ресторан в Коканд. Айше с искренним удивлением восприняла наглый стиль разговора и наглое предложение незнакомого парня. Сдержанно ответив, что она никогда в ресторан не ходила и не собирается ходить, Айше попросила посетителя выйти из комнаты.

- Ты, девка, ты знаешь, кто я? - озлобился парень. - Я сын твоего хозяина и одного моего слова достаточно, чтобы тебя выбросили из колхоза. Пойдешь тогда на улицу и будешь продавать себя за пол-лепешки.

Мразь эта не раз пользовалась услугами голодных женщин на улицах Коканда. Подобострастие колхозных льстецов и холуйство купленных на криминальные денежки отца городских друзей породили в нем, как это часто бывает и в более цивилизованной и образованной среде, чувство безнаказанности, чувство хозяина жизни. И он грубо схватил в объятия выбегающую из комнаты Айше. Девушка вырвалась из цепких рук и схватив оказавшийся под рукой тяжелый чернильный прибор съездила грубияна по голове. К счастью, удар оказался скользящим и не убил бонвивана, а сильно его отрезвил. С помутившимся взором парень, пошатываясь, стоял перед спокойно и уверенно смотрящей на него девушкой.