На Верхней Масловке (сборник) - Дина Рубина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«На этот раз я выбрал жилье удачно. Представляешь себе – дом снаружи желтый, внутри белый, солнечный. Наконец-то я увижу, как выглядят мои полотна в светлом помещении. Пол вымощен красными плитками, под окнами лужайка...
Вчера проработал весь день – обставлял дом.
Затем я приобрел постельное белье для одной кровати и два соломенных матраса. Если ко мне приедет Гоген или еще кто-нибудь, постель для него будет готова в одну минуту.
Для гостей я отвожу самую лучшую комнату – ту, что наверху, которую попытаюсь, насколько позволят обстоятельства, превратить в нечто похожее на будуар женщины с художественными склонностями.
Для гостей я отвожу самую лучшую комнату – ту, что наверху, которую попытаюсь, насколько позволят обстоятельства, превратить в нечто похожее на будуар женщины с художественными склонностями.
В один прекрасный день ты получишь картину, изображающую мой домик в солнечный день или звездным вечером при зажженной лампе, и тебе покажется, что у тебя в Арле есть дача. Когда, допустим, через год ты решишь провести отпуск здесь, дом будет полностью готов и, надеюсь, сверху донизу увешан картинами. В комнате, где остановишься ты или Гоген, белые стены будут декорированы большими желтыми подсолнечниками. Утром, распахнув окно, ты увидишь зелень садов, восходящее солнце и городские ворота.»
На приехавшего в конце концов Гогена Прованс не произвел такого ликующего впечатления. Не стоит забывать, что Гоген к тому времени уже вкусил великолепия островной природы тропиков. Прозрачный свет Прованса был куда как скромнее тропической мощи Мартиники. Ему, измученному болезнями и навьюченному долгами, просто некуда было деваться, а Тео так кстати предложил довольно выгодный контракт: он обязался платить Гогену 150 франков в месяц, за что тот должен был посылать всего одну картину в Париж, в галерею Гупиля. Похоже, что Тео готов был выложить свои последние деньги, только бы Винсент почувствовал себя спокойней и уверенней на этом свете...
Гогену все-таки не сиделось во Франции. В то время, как Винсент лелеял мечту о «Мастерской юга», Гоген мечтал поднакопить деньжат и снова уехать в тропики. И все же два месяца жизни с Ван Гогом в Арле были и для него серьезным периодом. Тео продал несколько его картин, что позволило Гогену расплатиться со старыми долгами и даже послать немного денег семье.
...Они много работают на воздухе, особенно в дни, когда не дует мистраль... Вокруг множество сюжетов – ленивая Рона, вся в гребнях железных мостов, платаны и кипарисы над римскими гробницами Аликана, простертая долина Ла Кро, пересеченная каналами, дилижанс, въезжающий на голландский мост в Ланглуа, песчаные отмели приморской деревушки с одинокими лодками у рыбачьих хижин...
Впоследствии Гоген вспоминал, что оба они «обезумели от постоянной борьбы за красивый цвет. Я обожал красный цвет и ломал себе голову, где найти идеальный вермильон? Он (Винсент) внезапно написал самой желтой краской на лиловой стене:
«Я здоров духом, Я Святой Дух»
...Неожиданный результат изнурительных поисков цвета...
«Ах, Тео, почему тебя не было с нами в воскресенье! Мы видели совершенно красный виноградник – красный, как красное вино. Издали он казался желтым, над ним – зеленое небо, вокруг – фиолетовая после дождя земля, кое-где на ней – желтые отблески заката...
Я чувствую в себе потребность работать, работать до полного физического изнеможения и нравственного надлома – это ведь для меня единственный способ возместить наши расходы.
Что же я могу поделать, если мои картины не продаются?»
– Слушай, – сказала я, допивая вторую чашку кофе, – я больше не могу ни пить, ни есть, ни смотреть на эту смурную публику...
– Готов предложить тебе перебраться в соседнее кафе. Мы добежим до него минут за пять, но снова промокнем...
– Но ведь для чего-то мы приехали сюда!... Давай выйдем, наконец, разыщем хоть ближайший музей... Кстати, здесь что-нибудь осталось от пребывания Ван Гога?
– Они недавно основали какой-то его Центр, в больнице Отель Дьё, где он лечился... – Борис достал карту, развернул ее... – Там должны быть несколько его работ... Доктор Рей разрешал ему писать, ну и он писал... двор больницы...
– Это куда он угодил, отхватив себе ухо?... Как ты думаешь, он действительно сначала пытался напасть на Гогена?... И если б тот вовремя не обернулся...
– Ну, сейчас вряд ли кто сможет сказать точно – как это было... Гоген и сам эту версию излагал не сразу. Это потом, в его воспоминаниях возник Винсент с открытой бритвой в руке, который, якобы, догонял его, когда Гоген после ужина ушел из «желтого домика». Поначалу-то он рассказывал их общему другу, Бернару, совсем другое: что Винсент догнал его и сказал: «Ты неразговорчив? Ну что ж, и я буду молчать»... вернулся в дом, взял бритву и покалечил себя... Как я понимаю, позже, много лет спустя после смерти Ван Гога, с началом его славы, Гоген почувствовал необходимость как-то обелить себя, оправдаться, что сбежал, оставил друга в беде.
– ... И для этого ему необходимо было подчеркнуть агрессивность Винсента...
– Похоже на то... А Ван Гог... он же страдал провалами в памяти. Он ни черта не помнил, когда накатывала болезнь... Следовательно, и в письмах не мог оставить свидетельства того, что было на самом деле.
– Знаешь... я уверена, что он и не стал бы об этом писать... Он и так страдал...
– Страдал, конечно... но правда и то, что он тогда уже был невыносим, и Гогену приходилось несладко. Буквально дня за три до того, вечером они сидели в кафе, может, даже и в этом, заспорили, и Висент швырнул ему в голову полный стакан абсента... Тот увернулся, взял его под руку и повел домой. А наутро Винсент уже ничего не помнил... Так что Гогена можно понять, он не собирался оставаться в Арле нянькой кому бы то ни было. Он был художником, замечательным художником, великим художником... И надо отдать ему должное – прежде чем удрать в Париж, он телеграфировал Тео, и тот примчался...
– А что за история с подаренным проститутке ухом?
– Ну, это уже нетрудно представить. Когда ему удалось остановить кровь, он промыл свой трофей, завернул в тряпицу, надел широкий берет и побежал в бордель, который обычно посещал с Гогеном... Вызвал одну из девушек – ее, кажется, звали Рашель – и вручил свой подарок... Сказал – «спрячь хорошенько», или «возьми на память» – что-то в этом роде... В общем, жуть...
– Воображаю лицо бедной девицы, когда она развернула сверток... – сказала я.
– Ну, полиция, то, се... Стали его искать, и обнаружили в постели в бессознательном состоянии... Так что, когда Гоген утром подошел к дому (а он ночевал в гостинице, так как уже накануне чувствовал себя неуютно в «желтом домике»), его встретила толпа соседей, жандармы, и первый вопрос был – за что он убил друга?
...У стойки один из бродяг вдруг взорвался фонтаном исступленной ругани – побагровел, глаза налились кровью, бокал в лужице разлитого им на стойке пива заскользил к краю, упал и разбился. На него тут же наступили ботинком. Собака залилась хриплым лаем...
Из глубины внутреннего помещения был вызван какой-то смуглый парнишка с совком и веником. Ныряя меж топчущимися у стойки посетителями, он принялся ловко и невозмутимо выметать из-под ног осколки и сгребать их в совок.
«Заведение это из тех, что называют „ночными кафе“ (тут их порядочно) – оно открыто всю ночь. Поэтому „полуночники“ находят здесь приют, когда им нечем платить за ночлежку или когда они так пьяны, что их туда не пускают. Семья, родина и пр. – все это, может быть, не столь привлекательно на самом деле, сколько кажется привлекательным тем, кто, как мы, довольно легко обходится и без родины, и без семьи. Я часто напоминаю сам себе путника, который бредет куда глаза глядят, без всякой цели. Иногда я говорю себе, что этого „куда“, этой цели скитаний не существует вовсе, и такой вывод представляется мне вполне обоснованным и разумным. Когда вышибала публичного дома выставляет кого-нибудь за дверь, он рассуждает не менее логично и обоснованно и, насколько мне известно, всегда бывает прав. Ну что ж, тогда я смогу убедиться, что не только искусство, но и все остальное было только сном, а сам я – и вовсе ничем...
...Врачи говорят нам, что не только Моисей, Магомет, Христос, Лютер, Бэньян, но и Франс Хальс, Рембрандт, Делакруа, а заодно старые добрые женщины, ограниченные, как наша мать, были сумасшедшими. И тут встает серьезный вопрос, который следовало бы задать врачам: а кто же из людей тогда нормален? Быть может, вышибалы публичных домов – они ведь всегда правы?»
...Мы не стали дожидаться развития настоящего тартареновского побоища, расплатились, поднялись и нырнули в потоки дождя, быстрым шагом пересекая площадь. Когда достигли Арены, дождь уже стоял стеной... Циклопические стены с гигантскими арками виднелись расплывчато, как сквозь толстое стекло... Кажется, со времен римлян не было в Арле такого дождя! Прижавшись к стене дома, под каким-то случайным козырьком мы обреченно пережидали очередной этот выхлест бездонных небес, мы просто отдались дождю, бесконечной череде ледяных оплеух, и уже не чувствовали тяжести намокших курток, шарфов, хлюпающих кроссовок...
